Том 1. Рассказы и повести

— Не пробовал.

— Ох, и врешь!

Этот диалог продолжался бы и дольше, по тут доктор и нотариус вошли в сени, где раскрасневшаяся молодуха смазывала лепешки гусиным жиром.

Завидя их, она поставила зеленую эмалированную миску и принялась расстегивать лиф. Один за другим отстегивались крючки… один из них оторвался и упал на землю. (Пали, которому все прекрасно видно было из коляски, весьма игриво козырьком приставил ладонь к глазам.) Доктор с недоумением глядел на эту удивительную сцену: что-то будет? Но, конечно, ничего особенного не произошло, она всего-навсего вынула из-за пазухи три сложенные сотни.

— Пожалуйте за труды, господин доктор!

— Хорошо, — холодно произнес врач, — но на вашей душе грех, красавица, что я это не очень заслужил.

— Ладно, — ответила красавица, — моя душа выдержит.

— Дай-то бог! Прикажите снести мои вещи в коляску, а я зайду проститься с хозяином.

Янош Гал лежал на том месте, где его оставили. Трубка уже погасла, он опустил веки, словно собрался вздремнуть.

Когда отворилась дверь, он приоткрыл один глаз.

— Я пришел проститься, хозяин.

— Уезжаете? — безучастно спросил тот.

— Мне здесь больше нечего делать.

— Отдала вам хозяйка деньги?

— Да, отдала. Ох, и красива ж она.

Услышав это, больной открыл второй глаз и, протянув доктору для прощания здоровую руку, эдак снисходительно и кратко осведомился:

— Правда?

— Какой же у нее маленький прелестный ротик, словно красная земляника, — восторженно произнес доктор.

— Оно так! — Казалось, благодушная улыбка заиграла под седоватыми усами.

— Эх, и повезло этому разбойнику Пали! Такую ягодку доведется отведать!

Старый Гал вздрогнул.

— Какому еще Пали? О чем это вы, доктор, о чем вы говорите?

Доктор шлепнул себя по губам, будто устыдившись, что проговорился.

— Глупости! Какое мне дело! Но в конце концов у человека есть глаза, есть голова на плечах, он смотрит и кое-что замечает. Признаюсь, меня сразу поразило, что она не позволила отрезать вам руку. А вас это не удивило? Теперь-то уж я понимаю. Ясно, ясно.

Янош Гал забыл, что одна рука у него распухла, в запальчивости он потряс в воздухе кулаками и вскрикнул от сильной боли:

— Ох, рука, рука моя! Молчите, доктор, молчите!

— Больше ни слова не скажу.

Из груди больного вырвался мучительный стон, левой рукой он вцепился в Бирли.

— Какой Пали? — глухо прохрипел он. — Кто этот Пали?

— Э, да вы и вправду ничего не знаете? А ведь я о Пали Надь говорю, о том красавце парне, что служит у вас.

Лицо крестьянского короля побелело как мел, губы задрожала, вся кровь прилила к сердцу. Боли в руке он больше не чувствовал.

Вдруг он хлопнул себя по лбу и воскликнул:

— Ну и дурак я… Мне бы уж надо было заметить! Ах, баба… Ах, змея!

— Не ругайте свою молодуху, хозяин, — перебил доктор. — В ней кровь играет. Она молода и пока еще, быть может, ни в чем не виновата, но ведь надо же ей замуж выйти, когда вас не станет… А вас не станет!

Богач с глубоким мучительным вздохом пошевелился на своем ложе.

— Да вашей-то милости какой убыток, если она замуж выйдет? Никакого, правда ведь? Вы об этом и знать не будете в могиле-то… И какая вам забота, что она облюбовала себе и мужья красивого, стройного, лихого парня, этого Пали?

Послышался скрип зубов, казалось, два рашпили терлись друг о друга.

— Не завидуйте, господин Гал! Грех такой замечательной женщине увядать без пользы. Пали не дурак, чтоб не надкусить яблочко, которое само к нему катится. И она правильно делает, что жить хочет. Во всем только вы виноваты, глупец вы, господин Гал…

Господин Гал застонал, со лба его лил пот, душу захлестнула горечь. Ох, сейчас через край перельется!

— Эх, господин Гал, лучше уж одной рукой тонкий стан обнимать, чем не обнимать вовсе.

Это было слишком. Гал вскочил со своего ложа, как разъяренный волкодав, и, с диким рычанием протянув доктору распухшую руку, задыхающимся от гнева голосом прохрипел:

— Режьте, господин доктор!

1895

ДЕМОКРАТЫ

 Перевод И. Миронец

I. Здорово, дядя Пали!

Нынче невозможно говорить о демократии. В официальных органах часто пишут о назначении графов и баронов на крупные посты, что, между нами говоря, абсурд. В то время, как по Европе с шумом и громом, можно сказать, шагает социализм, это чудище о миллиардах голов, которое сметает все на своем пути, когда ученые государственные мужи ломают головы над способами равномерного рассасывания крупных капиталов, точно это опасные опухоли, в Венгрии крупный капитал чуть ли не премируется — ибо тому, кто нашел способ (пусть даже самый неблаговидный) раздобыть два-три миллиона, немедленно даруется герб, украшенный семи- или девяти конечной короной, и вручается королевское приглашение участвовать в сотворении законов.

Если бы речь шла только о социализме, можно бы сказать, что он пока далек. Но возьмем настоящее: тяжкую борьбу, которую либералы ведут с аристократией — ну, не глупость ли это, что мы нет-нет да перебрасываем наших наиболее закаленных борцов из своего лагеря в лагерь противника?.. Вероятно, затем, чтобы нашим сыновьям тоже было с кем сражаться.

Ох, не умен этот нынешний мир. Да и вчерашний умом не отличался. И послезавтрашний, вероятно, тоже не будет умнее. В этом есть нечто утешительное.

Прежде, возможно, люди выглядели иначе, но внутри были точно такими же. Знавал я одного настоящего демократа — венгерского демократа — и расскажу вам сейчас его историю.

Поскольку все здесь совершенная правда, я не стану называть его настоящего имени (вдруг да семья сочтет себя опозоренной), но его коллеги-депутаты, если кто-нибудь из них, кроме Пала Сонтага, остался в живых, без сомнения, поймут, о ком идет речь. Итак, назовем его, ну, хоть Палом Молнаром — впрочем, депутаты величали его иначе:

— А, демократ! Ну, как поживаете?

— Где ты был вчера, демократ?

Даже Берталан Семере * сочинял на него едкие эпиграммы, хотя и сам слыл «вольнодумцем».

Родом наш демократ был из бедной дворянской семьи, не имевшей ни кола ни двора, — дед его, кажется, сапожничал, — и даже в родстве не состоял с теми Молнарами Левелекскими, коим посвящено генеалогическое двустишие:

Он читал Вольтера и Руссо, забил себе голову такими дурными науками, что комитатские власти стали побаиваться его: тем-де этот опасен — и, чтобы не мозолил глаза, отправили его в Пожонь депутатом *. Не будь он дворянского происхождения, запрятали бы его в комитатскую тюрьму, и на этом дело бы окончилось.

Молнар Левелекский слыл красавцем. Вместе с Петером Черновичем властвовали они над сердцами пожоньских девушек. У Черновича были деньги в избытке, у Пала Молнара — остроумие. Что там было да как, трудно сейчас судить — те старушки, которые помнили все до мельчайших подробностей, давно уже умерли, — я же излагаю лишь факты. Итак, на одном из балов персоналиса * Серенчи, где присутствовал даже его светлость наместник и где танцевали менуэт, в Пала Молнара Левелекского влюбилась графиня.

В силу своих демократических убеждений Пал Молнар, разумеется, не придавал никакого значения ее графскому титулу, но поскольку контесса была очень хороша собой, а Пал Молнар был демократом, но отнюдь не ослом, то милое это приключение обернулось настоящей любовью.

К тому же лукавый амур не оставил их без помощи. А ведь ему-то ума не занимать стать. На балу у Серенчи присутствовала знаменитая танцовщица-француженка, некая Мари Вигано, приводившая в экстаз весь тогдашний Пожонь, что отмечено и в летописи Дёрдя Сентивани.