Избранное

И нисколько не удивительно, что именно здесь, на улочках Стратфорда, время и пространство и все хитросплетения человеческих судеб с легкостью опрокидывают всякие границы.

Последовательность обязывает нас в заключение дать подробное описание тех достопамятных мест, где мы побывали, — метод великих южан соблазнителен.

При каждом более или менее солидном издании «Божественной комедии» в конце прилагается карта, которую эксперты составили с инженерной точностью, следуя топографическим описаниям флорентийца и мантуанца. Вертикальное сечение ада, к примеру, похоже на воронкообразный колодец, жара накаляется по мере нисхождения кругов, и у восьмого круга пекло невыносимое; здесь так называемые Злые Щели. Чистилище напоминает колонию термитов, тогда как рай своими концентрическими кругами — картонную мишень, какую вешают в тире.

Заниматься топографией Стратфорда для литератора — напрасный труд, потому что в любой писчебумажной или табачной лавке городка, в каждом киоске сувениров сотнями можно купить открытки с видами почти каждой улочки, а целостность картины воссоздают биографии Поэта, предлагаемые во множестве вариантов.

Есть ли резон прибегать к чарам слова, чтобы воспроизвести тот дом на Хенли-стрит с деревянными балконами и множеством закутков, где в одной из комнатушек второго этажа на свет появился он, Поэт?

Один-два квадратика сохранились от той эпохи в окне — обращает наше внимание женщина-экскурсовод, неусыпная жрица, любезная хранительница родного крова; проникнув через квадратики стекол, свет впервые коснулся глаз великого Поэта. (Чем вызвано то рвение, которое иных посетителей заставило бриллиантовым кольцом нацарапать на стеклянном квадратике окна — нет, не имя Поэта! — а свое собственное имя? Что это, поклонение или бесцеремонность? Средь множества безвестных имен встречаешь и прославленные, видеть их — уже само по себе событие: здесь луч высвечивает хранимый стеклом росчерк Вальтера Скотта! На низком потолке автографы Роберта Броунинга и Теккерея — последнего уж полустертый, карандашный — утоляют нашу жажду проникнуться духом Шекспира во всей его достоверности. Вот ведь и у этого кумира нашлись свои церковные служки.)

Той же цели — воссозданию атмосферы шекспировских времен — служит и оборудованный в непосредственном соседстве с отчим домом Поэта небольшой музей, для чего заняли одно из зданий того столетия. Дом этот при жизни Джона Шекспира, отца поэта, был шерстопрядильней, а затем в течение долгих лет — известной в городке таверной. Заглянув сюда, посетители получат возможность восхититься — и по праву — двумя достопримечательностями.

В крохотной — едва в две пяди — витрине вместились все те труды, в которых Поэт черпал вдохновение; здесь, стало быть, находится Первоисточник, и каждый волен притронуться к нему рукой.

А со стороны дома, выходящей на Гвилд-стрит, возделан крохотный садик в несколько шагов, где в живом цвету представлены все те растения, что хоть единожды да упомянуты в произведениях Поэта.

Тот великолепный дом, где жил Поэт в годы после своего успеха в Лондоне, к сожалению, теперь можно видеть лишь на рисунках и чертежах. Дом был трехэтажным, девять окон его смотрели на Черч-стрит. (Именно для того, чтобы отвести постоянно растущий поток любопытствующих паломников, самый дом еще в 1759 году сломал, а посаженное Поэтом тутовое дерево срубил тогдашний владелец дома, его преподобие Фрэнсис Гастелл, жаждавший покоя, чем и обрек свое имя на бессмертие, где, как видно, каждому достанет места.)

Неподалеку отсюда находятся видоизмененные столетиями ратуша и школа. Здесь протекали его ученические годы. Нам тоже хотелось бы войти в те залы, где некогда юный Поэт следил за солнечным лучом. Но нам не удалось. Поскольку в школе с тех самых пор учат грамоте все новые и новые поколения. И потому здесь сопричастность давней той эпохе ощущается особенно живо.

Но зато мы добросовестно исследовали — поскольку туда можно было войти — дом дочери Поэта, Сьюзен, или, вернее, ее мужа, лекаря Джона Холла. Прогулялись в Шотери, на ферму родителей жены поэта, Энн Хетеуэй. Путь до фермы от городка остался прежним с тех времен. И проделывать его полагается пешком. Сохранились в неизменности окрестные луга, живые изгороди и те тропинки, коими великий в своем будущем юноша с неудержимым пылом восемнадцатилетнего пробирался к Энн, девице, старше его на восемь лет; возможно, бывало такое и ночами, как то позволяет предположить известный факт, что их первого ребенка понесли к купели через шесть месяцев после бракосочетания.

Исполненные благоговения, бродили мы по саду — надо сказать, прекрасному, — иной раз наклонялись, высмотрев яблоко в траве; и плодовые деревья были такими старыми, что, казалось, простирали ветви еще оттуда, из юности Поэта.

Чем углубить чувство священного благоговения? Даже вкус яблока был созвучен отдаленной той эпохе — чуть кисловатый. В доме мы обозрели медные котлы — само великолепие! — и усилием фантазии восстановили, как именно здесь проходила большая стирка. Была там еще одна чудесная вещь, вызывающая восторг и пробуждающая высокие мысли: этакая необычная медная посудина, которая в ту поистине достойную зависти великую эпоху служила исключительно для мытья ног. Что еще осталось в памяти? Ах да, подсвечник, настроивший мысли мои самокритично.

В молодые годы я охаял — из-за отвлеченности сравнения, посчитав ее абсурдной, — распространенную на Западе поговорку, своего рода синоним безоглядной расточительности: «Жечь свечу с обоих концов». И действительно, у нас в Венгрии свечу зажигают сверху, воткнув в подсвечник; и конечно, не сыщешь способа, как поджечь ее с другого конца. Свеча Энн Хетеуэй, при свете которой она, должно быть, впускала в дом юного бога, а затем по узкой лесенке вела наверх, могла гореть с обоих концов в буквальном смысле слова. Железный подсвечник, выставленный на обозрение в спальне, служил для закрепления свечи, отлитой в дугообразной форме, а стало быть, ее действительно можно было зажигать по той поговорке — с обоих концов.

Способствует ли ознакомление с такими вот реалиями проникновению в творческий мир Поэта и более глубокому познанию его произведений? Не стоит обнадеживать путешественника, будто после коллективной экскурсии в Стратфорд ему полнее откроется душа Дездемоны или отверзнется подсознание Яго, скрытые до посещения Стратфорда. Но для ориентации совсем иного рода и проникновения в предметы более глубокие максимум открытий можно сделать именно здесь. В системе образов современного человека переселение в мир иной привычно ассоциируется с церберами, с черными реками и угрюмым перевозчиком, с железными вратами или в лучшем случае с ангелом, вздымающим огненный меч.

Первое и наиважнейшее достоинство стратфордского пути к теням прошлого состоит в том, что, начиная с городского вокзала, все эти мрачные атрибуты начисто улетучиваются из головы вновь прибывшего. Выглянув из окошка поезда, едва успев миновать края, сопредельные Лондону, путник, конечно, ощущает, что оказался в ином совершенно мире, но приметы этого мира не будоражат неприятно. Упомянем лишь одну. Нигде не встретишь разом такого множества футбольных полей, как близ Стратфорда. Кое-где вдоль железнодорожной насыпи их выстраивалось подряд до дюжины, у каждого аккуратно вычерчены центральные и боковые линии, однако вокруг них не было трибун и вообще никаких мест для зрителей. Поля вплотную примыкали одно к другому: точь-в-точь как теннисные площадки. Стало быть, эта форма физической закалки — не предмет пассивного созерцания; местные жители практикуют ее в наши дни столь же ревностно и по-спортивному, как то было столетия назад. Иными словами, опять же в духе того времени. Стало быть, это примета, в какой-то мере приоткрывающая характер аборигенов, а именно: их способность бережно относиться к достоянию той эпохи, используя его практически.