Василий Теркин

Она заходила по террасе около стола. Теплый свет сквозь наружные маркизы ласкал ее гибкий стан, в полосатом батистовом пеньюаре, с открытыми рукавами.

Волосы, заколотые крупной золотой булавкой на маковке, падали на спину волнистой густой прядью.

Теркин любовался ею.

Мысль его перескочила быстро к ярмарке, к номеру актрисы Большовой, где они, каких-нибудь пять дней назад, тоже целовались… Он вспомнил все это и огорчился тем, что укол-то совести был не очень сильный. стр.180

Его не бросило в жар, не явилось неудержимого порыва признаться в своем рыхлом, нечистоплотном поведении.

И на эту женщину, отдавшуюся ему так беззаветно, он глядел глазами чувственника. Вся она вызывала в нем не глубокую сердечную радость, а мужское хищное влечение.

Он тотчас же стал внутренне придираться к ней. Ее красота не смиряла его, а начала раздражать. Лицо загорелое, с янтарным румянцем, он вдруг нашел цыганским. Ее пеньюар, голые руки, раскинутые по спине волосы — делали ее слишком похожей на женщину, созданную только для любовных утех.

Горничной Степаниде, тихой немолодой девушке, Серафима отдала приказание насчет закуски и сейчас же вернулась к нему и начала его тормошить.

— Васюнчик мой!.. Пойдем туда, под сосны… Пока тебе подадут поесть… Возьми с собой стакан чаю… Там вон, сейчас за калиткой… На хвое как хорошо!..

Он принял ее слова за приглашение отдаться новым ласкам и не обрадовался этому, а съежился.

— Нет, — ответил он с неискренней усмешкой, побудем здесь… Эк тебе не сидится!

На террасе было очень хорошо. Ее отделял от опушки узкий цветничок. Несколько других дач, по одной стороне перелеска, в полуверсте дальше, прислонились в лощине к опушке этого леса, шедшего на сотни десятин. Он принадлежал казне, дачи были выстроены на свой счет двумя инженерами, доктором да адвокатом. Одного из инженеров перевели, — он уступил свою Теркину еще ранней весной. С тех пор Серафима жила здесь почти безвыездно, часто одна, когда он отлучался неделями. Зиму они проводили то здесь, то там: жили в Москве, в Нижнем, в Астрахани. Скитанье по гостиницам и меблированным комнатам менее ее тяготило, чем одинокое житье на этой даче, в нескольких верстах от богатого приволжского посада, где у нее не было никого знакомых. Ей сдавалось, что Теркин продолжает ежиться от их нелегального положения. Правда, он должен был разъезжать по своим делам; но ему, видимо, не хотелось устроиться домом ни в Москве, ни в одном из приволжских губернских городов. Он, конечно, боялся за нее, а не за себя. Эта деликатность стесняла ее. Муж ее не преследовал, — кажется, забыл и думать о ее существовании. стр.181

Его перевели куда-то за Москву. Их никто не беспокоил.

Она жила по своему гимназическому диплому. Нигде — ни в Москве, ни в других городах — он не выдавал ее за жену, и это его стесняло.

Серафима недавно, перед тем как он собрался в Нижний, а она к своей матери, сказала ему в шутливом тоне:

— Вася! Ты все еще за меня смущаешься?.. Что я, Анна Каренина, что ли? Супруга сановника? Какое кому дело, венчаны мы или нет и что господин Рудич — мой муж?.. Коли ты в закон вступить пожелаешь, — когда разбогатеем, предложим ему отступного, вот и все!

Он тогда ничего ей не ответил, ни в шутку, ни серьезно; но теперь она ему как-то особенно резко казалась ничуть не похожей на жену всем своим видом и тоном. И он не мог освободиться от этих ненужных и расхолаживающих мыслей.

Вместе с Степанидой что-то принес для стола карлик, в серой паре из бумажной материи, очень маленький, с белокурой большой детской головой, безбородый, румяный, на коротких ножках, так что он переваливался с боку набок.

Ему было уже под тридцать. Звали его Парфен Чурилин. Теркину он понравился в Казани, в парикмахерской, и он его взял себе в услужение. Серафима его не любила и скрывала это. Она дожидалась только случая, чтобы спустить «карлу». Кухарка уже донесла ей, что он тайно "заливает за галстук", только изловить его было трудно.

— Чурилин! Как изволите поживать? — обратился к нему Теркин, державшийся с ним всегда шуточного тона.

— Слава Богу, Василий Иваныч. Благодарю покорно.

Голос у карлика был не пискливый, а низковатый и тусклый, точно он выходил из большого тела.

Чурилин поставил на стол прибор, причем его маковка пришлась в уровень с бортом, приковылял к Теркину, еще раз поклонился ему, по-крестьянски мотнув низко своей огромной головой, и хотел приложиться к руке.

— Не надо! — выговорил Теркин и отдернул руку.

В преданность карлика он верил и чувствовал к нему нечто вроде ласковой заботы о собачке, которая с каждым днем все больше привязывается к хозяину. стр.182

— Ступай, неси судок, да не растеряй пробки!

Серафима намекала на то, что накануне у него выпала пробка из бутылочки с уксусом. Чурилин, и без того красный, еще гуще покраснел. Он был обидчив и помнил всякое замечание, еще сильнее — насмешку над его ростом. В работе хотел он всегда отличиться дельностью и все исполнял серьезно, всякую малость. И это Теркину в нем очень нравилось.

— Такой карпыш, — говаривал он, — а сколько сериозу!

Для него все важно!

Степанида и Чурилин еще раз пришли и ушли. Теркин крикнул даже:

— Довольно! Нечего больше таскать!

Когда они остались вдвоем с Серафимой и она стала наливать ему чай и угощать разной домашней снедью, он ощутил опять неловкость после ее вопроса: "как веселился он у Макария?"

Он стал рассказывать довольно живо про театр, про "Марию Стюарт", про встречу с Усатиным и

Кузьмичевым, но про встречу с Большовой умолчал, и сделал это уже без всякого колебания.

"Стоит в этом каяться!" — окончательно успокоил он себя.

Разговор с Кузьмичевым он передал подробно; не скрыл и того, что был у судебного следователя по делу о Перновском.

Всю эту историю Серафима слышала в первый раз.

— Ты почему же мне никогда не говорил про это, Вася?.. — спросила она его спокойно, совсем не тоном упрека.

— Почему?.. Да не пришлось как-то!.. Право слово,

Сима!.. Все это вышло как раз перед нашей встречей. До того ли мне было!

— Разве мы мало провели времени на «Сильвестре», перед тем как тонуть?..

Этот вопрос вышел у нее уже тревожнее.

— Или, быть может, не хотел тебя смущать, портить первых дней нашего тогдашнего житья… И то, пожалуй, что я не люблю вспоминать про историю моего исключения из гимназии…

Из этой истории Серафима знала далеко не все: ни его притворного сумасшествия, ни наказания розгами в селе Кладенце.

— Конечно, конечно! стр.183

Глаза ее потускнели. Она потянулась к нему лицом и поцеловала в лоб.

— Только вот что, Вася, — продолжала она потише и вдумчивее, — как бы тебе не впутаться в лишнюю неприятность… Кузьмичев один в ответе.

— Да ведь он и не выгораживает себя.

— Ну, так что ж?..

— Как же ты не хочешь понять, Сима (Теркин начал краснеть)! Я довел Перновского до зеленого змея — это первым делом; а вторым — я видел, как он полез на капитана с кулаками, и мое показание было очень важно… Мне сам следователь сказал, что теперь дело кончится пустяками.

— И ты Кузьмичеву пообещал место?

— Счел это порядочным поступком.

— Да не ты ли говорил как-то, что он хороший малый, но с ленцой?

— У меня будет исправен!

Она замолчала; он видел, что в ней женская

"беспринципность" брала верх, и уже не впервые. В его дела она не вмешивалась, но каждый раз, как он вслух при ней обсуждал свои деловые поступки, она становилась на сторону "купецкого расчета" и не поддерживала в нем того Теркина, который не позволял ему сделаться бездушным "жохом".

— Эх, Сима! — вырвалось у него. — Растяжимая совесть у вашей сестры!.. Не хочешь понять меня!

— Понимаю! — порывисто крикнула она. — Вася!.. Ты всегда и во всем благороден! Прости!.. Мы — женщины

— трусихи!.. За тебя же боюсь…