Земля в ярме

Лишь здесь, поднимаясь по сотням лестниц, бегая по сотням улиц, Винцент яснее и яснее понимал, что на всем лежит могучая, всесильная, зловещая тень Остшеня. Где же средство, где выход, где разрешение вопроса? Пусть даже ему удастся всего добиться, разве это не будет лишь пластырь на воспаленную, гноящуюся рану? Ведь если даже Бжеги будут отстроены, все так же будет каждую весну заглядывать голод в окна изб, все так же будут гнить зубы у детей, будут умирать в родах женщины и будет мельчать, сереть, вырождаться обреченный на гибель народ. И брат будет поджигать брата из-за четырех возов ржи. Все останется по-прежнему, пока среди серых деревень будет простираться Остшень, зеленый, буйный, переливающийся богатством, — этот гвоздь, вбитый в живое тело земли, паук, протягивающий щупальцы, пожирающий все, что еще оставалось в руках крестьян, точащий зеленую, золотую, лазурную прибужскую землю.

После пяти дней беготни, разговоров, глухой ярости удалось, наконец, все устроить. Роман сиял.

— А не говорил ли я, надо ехать! Всегда на месте лучше договориться, чем писаниной… От писанья никакого толку — забросят куда-нибудь бумагу, никто в нее, может, и не заглянет. А как растолкуешь как следует, всегда добьешься.

Винцента раздражала хвастливая, торжествующая мина старосты. Все это время он лишь слонялся без толку, а теперь радовался так, будто и в самом деле все было улажено.

Все!

Винцент не хотел и думать об этом, отступая перед окончательным ответом. Потому что разум ясно и отчетливо говорил ему, что могло по-настоящему разрешить вопрос. Но Винцент трусливо отталкивал этот ответ от себя, откладывал на после, на когда-нибудь.

Потому что тут пришлось бы, как сделала Сташка, открыто стать на сторону деревни. Встать на сторону всех этих Роеков, Захарчуков, Мыдляжей, встать плечом к плечу с ними. Рассказать им, что он думает, сказать, что правы не те, кто просиживает целые вечера у старосты, а вечерние гости Плыцяка. А за всем этим вдали вырисовывался школьный инспектор и опекунский совет, — и неизвестно еще кто и что?..

Это грызло, страшно угнетало его, — именно то, что он не смел сказать себе последнего слова. Ибо, вместе с тем, теперь он видел как бы зорче — зорче и иначе.

Он уже не пожимал плечами, когда женщины говорили ему: «Вши? Да ведь на больном-то вошь не держится, а только на здоровом. Выведешь вшей, болезнь и прицепится».

Его уже не сердило, что они бегают к старой Лисихе заговаривать болезни, что они жуют хлеб, а потом, завернув в тряпочку, дают его сосать грудным детям, что рубашки на них расползаются от грязи и насекомых, что они ссорятся зуб за зуб из-за прохода через огород, из-за помятого колоска, из-за сорванного в саду чахлого цветочка ноготка.

Он часто думал теперь о Сташке и со дня на день собирался к ней. Уже не в гости, а за советом. Он был беспомощен перед ужасающими лишаями, покрывающими детские головы, перед страшными резаными ранами, нанесенными косой или топором, перед какими-то точнее неопределяемыми «болями в нутре». Но выбраться не было времени. В Бжегах теперь с утра до ночи стучали топоры, пахло свежим тесом, толпами шли крестьяне из соседних деревень — поднимать из пепелища Бжеги, чтобы еще до зимы срубы покрылись кровлями. Винценту приходилось распределять собранное в соседних деревнях. С записной книжкой в руках, с вечно ломающимся карандашом он стоял над грудами дареного богатства и вместе с делегацией — со Скалчихой, Кухарчуком, Верциохом, Лазинским и Скалкой — распределял. Теперь из всех тайников выползали людская злость и зависть.

— У Петронели только двое детей, а ей больше дали!

— Но у вас-то кое-что осталось, а у нее ничего нет.

— А что кому до этого? Если я эту чуточку денег из-за образа вытащила, так уж мне должно быть хуже, чем кому другому?

— Вон Вроняковы дети сытые ходят. А ведь из-за Вроняка и несчастье стряслось.

— Сходи-ка, Валек, может, они не записали, так мы бы получили еще раз хоть чуточку.

— Что это за картошка? Совсем сопрела… И на что было брать такую?

— Глядите, как учитель суетится.

— Что ему не суетиться, милые вы мои? Уж не без того, чтобы он на этом не заработал что-нибудь.

— Да ну?

— А то как же! Сказывали люди, что ему за каждую минуточку платят из волости…

— Такому-то можно жить!

— Да кто ж знает, не прилипло ли у них что к рукам при этом сборе.

— Ну, куда там! Ведь каждый раз наша баба, из Бжегов, тут же была!

— Э, все равно могли как-нибудь смошенничать. Взять хоть и такую Ендрычиху — не могли разве ей чем-нибудь рот заткнуть? Что ей до людей, когда сама получила?

— Оно, конечно, всякий норовит себе что-нибудь оторвать.

— А как же иначе, своя рубашка ближе к телу.

И все же весело стучали топоры, и гладкие сосновые стволы быстро ложились один на другой. Черные, обгоревшие остатки изб стащили в одно место. Всюду валялись стружки, опилки тонкой струйкой лились из-под звенящих пил. На кострах, разложенных позади пепелищ, варили в чугунах пищу. Тут и там уже верещали поросята, кудахтали куры. Заживали ожоги. Почерневшая от пожара земля быстро зарастала зелеными сорняками.

Жизнь постепенно входила в свою колею, хотя страх перед зимой еще виднелся на истощенных лицах женщин и в глубоких морщинах, бороздивших лица мужиков. Но уже поднимались Бжеги, горели светлой позолотой нового дерева, новых соломенных крыш. Стали вселяться в новые избы — по две, по три семьи в одну, потому что пока нечего было и думать о том, чтобы до зимы все закончить.

Издали сверкали и белели новизной бжеговские избы. Они были видны и из угловой башенки остшеньского дворца, из окна, в которое любил смотреть граф. Ему так и кололо глаза их светлое золото. Он заплатил бы, — ах, и щедро заплатил, — лишь бы избавиться от Бжегов. Ведь то была его мечта с давних, давних лет: вырвать землю из рук темных хамов, которые ее только портят, не умеют обрабатывать, которые понятия не имеют о сельском хозяйстве. Широко распахать поля, уничтожить все эти межи, изрезавшие смешные, нищенские, мужицкие полоски. На место тощей ржицы, низенькой белой гречихи, чахлого проса широкой волной пустить дородную, золотую пшеницу, яркую зелень сахарной свеклы, стократные урожаи картофеля для винокуренного завода. Земля пропадала в крестьянских руках, истощалась без удобрений, гнила без дренажа, бесполезно пустовала, залегала трясиной, жалкой полоской, на которой ничего не росло. Серыми пятнами лишаев казались графу прикорнувшие у дороги деревни: тут же, под самым Остшенем — Мацьков, за лесами — Калины, сборище человеческой нищеты, темноты, глупого мужицкого упрямства. Много пришлось бы ему вложить в эту землю, и все же игра стоила свеч.

Уже казалось, что хоть с Бжегами это можно будет уладить. А вот они снова возрождаются и снова будут торчать, как мучительная заноза, своими серыми полосками в зелени просторных остшеньских полей. Могли же они уйти куда-нибудь в другое место, в другом месте сызнова строиться, в другом месте плодить свою нищету и серость! Но они уперлись — и не они одни.

Одним бы им не справиться, он прекрасно знал это. По утрам его будил скрип телег — это ехали мужики из Калин, из Грушкова, из Гаев, со всех деревень — ехали отстраивать Бжеги.

Он сделал единственное, что мог. Запретил возить по своей дороге лес из государственных лесов, и им приходилось объезжать кругом, пробиваться по дорогам, где увязали колеса и едва тащились лошади. И все же они не пришли просить его.

Это удивляло графа. В войне, которая велась целые годы, он чувствовал все больше крестьянской ярости, крестьянской гордости, всем пренебрегающего ожесточения. Они предпочитали с утра до вечера махать топорами, делиться последней ковригой хлеба, только бы те, из Бжегов, не были вынуждены продать ему землю. В Мацькове посулили старосте, что вышвырнут его, если он осмелится еще раз хоть заикнуться о протоке. А ведь граф давал неслыханную цену — две тысячи злотых за ни на что не пригодный ручеек.