Горицвет (СИ)

Яна Долевская

Г О Р И Ц В Е Т

Часть первая

I

Тропа шла вдоль глубокого оврага, заросшего травой и колючим кустарником. Когда-то давно, как рассказывают, на самом дне этого оврага, в зарослях, был устроен схрон разбойников, наводивших ужас на всю округу. Они грабили и убивали проезжих купцов, помещиков, не брезговали, впрочем, и более мелким людом, даже нищими. А еще прежде, когда поблизости не было нынешних деревень, говорят, в нем находили пристанище целые волчьи стаи. С тех самых пор, а с каких именно, теперь точно никто не скажет — не то еще смутно памятных прадедовских, не то с еще раньших, тихих и темных, — это гиблое место и прозвали Волчий Лог. От него и по сей день никольские мужики, и особенно, бабы и ребятишки, старались держаться подальше. Уж больно страшные были, перепутанные с еще более жуткими вымыслами, окутывали это «заклятое урочище».

Жекки иногда вспоминала, что семейная легенда приписывала кому-то из ее далеких пращуров — отпрысков большого служилого рода — верховенство над теми самыми разбойниками. Помнила и совсем уж невероятные рассказы о своей прапрабабке-колдунье, будто бы приворожившей лютым зельем ни одного добра молодца. Но наперекор всем этим, впитанным с детства «преданьям темной старины», не придавала им значения. Простонародные предрассудки, рожденные невежеством, трогали ее еще меньше. Она частенько проезжала вдоль Лога и днем, и вечером, а случалось — и ночью, давно привыкнув к тому, что ее разъезды вызывают у крестьян весьма недобрые пересуды.

Мужики сторонились нечистого места. Верили, что зло, засевшее «в глыби, под земной червоточиной», можно как-нибудь нечаянно растревожить. За молодую барыню из Никольского они, понятно, не беспокоились. Печалило мужиков, что через барскую опрометчивость и барские причуды неминуемые беды невзначай перекинутся на все «обчество» или, того хуже — на все, что испокон века наполняло жизнью и смыслом известный им, разведанный мир. На все бескрайние, раскинутые под сизым небом, грубо изрезанные межами, скудные и горькие от пота ржаные поля. На просторные пойменные луга с их душистыми травами, которые так сладко сочились после июньских дождей и так густо темнели от пробегавшего по ним угрюмого ветра. На привычно тихую и прозрачную гладь вечно уклончивой в своих глинистых берегах речки Пестрянки, да еще — на глухие и пряные, как мед, лесные чащобы, что надвигались со всех сторон, точно неприступные живые стены, накрепко, раз и навсегда, замкнув в кольцо плененную, но все еще не до конца смирившуюся землю.

А вот никольская помещица, вообще очень далекая от всякой мистики, упрямо отказывалась замечать какую-либо потустороннюю опасность. Напротив, точно рассчитав, что благодаря тропе, идущей через Волчий Лог, дорогу можно сократить, по крайней мере, на две версты, и будучи весьма практичной, Жекки никогда ей не пренебрегала.

Она благополучно выбралась на правый, более низкий склон оврага, сплошь покрытый мелкими кустиками горицвета, и ее взгляду открылись долгие, по-осеннему пустые, поля. Лишь на самом горизонте их обрамлял тлеющей кромкой желто-багровый лес.

Ясный сентябрь веял сквозь прозрачную даль опустевшей земли, сливаясь с бездонно-белесой далью небес. Разряженный воздух звенел от малейшего колебания. Все звуки в нем обретали обостренную чистоту и пунктирную четкость. Так гулко и четко отзывалась под копытами Алкида земная твердь, пронзительно рвался и гудел, разрываемый бешеной скачкой ветер, когда Жекки неслась верхом напрямик по жнивью. Легкий поток встречного солнца слепил, казался то нестерпимо белым, то огненно-алым, а запах жнивья, опавших листьев, и раннего холода, смешиваясь с запахом конского пота, опьянял как ежевичная настойка старого лесника Поликарпа Матвеича, известная в их краях под названием «поликарповки», крепче которой Жекки никогда ничего не пила.

Она уже нисколько не понукала Алкида, дав ему полную волю. Конь летел, выбрасывая из-под копыт мелкие комья сухой земли. Когда же громоздившийся впереди лес заметно вырос, и каждое дерево стало хорошо различимо, Жекки слегка подтянула поводья, осаживая разгорячившегося любимца. Алкид отозвался послушной рысцой, поняв, что дальше лететь сломя голову не получится. Перед ними выдвинулся молодой редкий ельник. За ним начинался большой Каюшинский лес, и здесь, в широких просветах между темным лапником Жекки легко заметила бегущего трусцой еще одного своего давнего приятеля. «Пришел, хороший мой», — радостно поприветствовала она.

Рядом с человеком его вполне можно было принять за большую дворовую собаку. Высокий, на мощных, крепко поставленных лапах, с прямо опущенным пушистым хвостом, остро торчащими ушами, покрытый светло-серой, кое-где с пепельным оттенком, густой шерстью и резко суженной мордой, имеющей почти всегда одно и то же бесстрастное выражение, он неизменно производил на Жекки впечатление необыкновенного существа, хотя это был всего лишь волк, правда, необычно крупный и обладающий нетипичной для его собратьев окраской.

— Э-эй, Серый! — крикнула она, заметив, как он бежит между елок, не сворачивая в сторону и выдавая тем самым намерение бежать от нее чуть поодаль, но, не выпуская из виду.

Серый прекрасно знал, что слишком резкое сближение не понравилось бы Алкиду. Впрочем, Алкид уже успел на свой лад привыкнуть к необычному знакомцу своей хозяйки. Они встречались друг с другом не раз во время таких прогулок. Жекки тоже давно усвоила, как себя вести, чтобы не испортить встречу не себе, не своим четвероногим приятелям. Она еще сильнее осадила коня, направляя его в лесную чащу, и с удовольствием услышала, как учащенно забилось у нее сердце. «Наверное, я люблю его, — подумалось ей, — так бы и взлохматила его вдоль и поперек, до чего он славный. И как он все понимает, лучше самого умного пса. Алкида надо вести, наставлять, приказывать, а Серый всегда знает сам, что делать. И чего нельзя делать, понимает ничуть не хуже. А когда он смотрит…» Тут Жекки невольно пришло на память, как минувшим летом она случайно встретила Серого в лесу, у Зеленой заводи. И от этого воспоминания ее, как и тогда, слегка зазнобило.

В тот день было очень жарко. И как водится, Жекки спасалась от изнуряющей жары по-своему. После полудня уезжала в лес, и, оставив Алкида неподалеку от просеки, шла к заводи, чтоб искупаться. Как хорошо было, скинув с себя всю одежду, войти в чуть зеленоватую, мягко обволакивающую воду, бухнуться в нее, широко расставив руки, и, весело окунувшись с головой, неспешно поплыть, наслаждаясь каждым своим движением среди блаженной сладостной прохлады. Она с детства хорошо плавала и любила плаванье почти так же, как верховую езду или игру в лаун-теннис. И вообще спорт привлекал ее заметно больше, чем уездные балы или музыкальные вечера, устраиваемые старшей сестрой Лялей — Еленой Павловной Коробейниковой — дамой чересчур «развитой» на взгляд местных обывателей и, в отличие от Жекки, совершенно не понимающей, как молодой интересной женщине может нравиться «замуровывать себя в деревне». Конечно, Жекки была интересная и молодая, и даже, вполне замужняя, но в ее представления о положенном ей образе жизни почему-то не входило очень многое из того, что старшая сестра считала само собой разумеющейся, хотя и скучной, нормой.