Женщины у колодца

Но Петра заметила, что её девочки навострили уши, и поэтому она стала смеяться, чтобы выйти из затруднения, и воскликнула:

— Я получила? Да я ни одного гроша не получила ни от кого другого, кроме как от своего собственного мужа, поверь мне! Да и за что же мне будут давать деньги другие мужчины? Слава Богу, нам хватает того, что зарабатывает Оливер.

Конечно, это было сказано лишь для того, чтобы дать другой оборот разговору. Мало-помалу и обе спорящие матери успокоились и позднее заключили мир. Стали говорить о разных городских новостях и принялись за пятую чашку кофе. Женщины перегнулись через стол и, разговаривая, засматривали друг другу в лицо. В городе снова произошёл скандал — у Каспара, который работает на верфи. Он поколотил свою жену. Марен слышала об этом вчера вечером.

Петра возмутилась.

— Что же она сделала, жена Каспара?

— Ах, вероятно это вышло из-за другого рабочего на верфи.

— Посмел бы он тронуть меня рукой! — воскликнула Петра.

— Но, во всяком случае, что за жена у него! — заметила бабушка. Она состарилась и кровь охладела у неё давно. — Что только она выделывала в том году, когда Каспар был в плавании! Она отправилась на иностранном судне и долгое время служила кельнершей 11 за границей.

— Это удивительно, что она не принесла ребёнка, — заметила Марен Сальт.

— Почём ты знаешь, был у неё ребёнок, или нет?

— Тогда бы у неё был опять ребёнок потом.

— О, нет! — возразила Петра. — Она не из тех, которые рожают детей. Она может делать, что ей вздумается.

Бабушка задумалась об этом давнем событии, о поездке молодой матросской жены за границу. Тогда в городе очень много сплетничали по этому поводу. А между тем у неё такой чудесный отец, кузнец Карлсен, такой добрый и почтенный человек! И всё-таки...

— Да, всё так идёт в мире! — сказала Марен Сальт.

Но у неё есть ещё в запасе и другие городские новости.

— Младшая дочь Ольсена в середине прошлого месяца обвенчалась в Христиании, — сообщила она.

— В Христиании? Почему же именно там?

Так сообщалось в газете. Марен слышала, как это читали в лавке Давидсена.

— Кого же она получила в мужья?

— В газете сообщалось, что она вышла замуж за художника.

— Это тот самый художник, который рисовал картины у Ионсена и у Ольсена, — объявили маленькие девочки. О, это они знали наверное, эти вострушки! От них, ведь, ничто не укроется!

— Вероятно он происходит из богатой и знатной семьи, судя по тому, что говорил Давидсен.

— Странно! Всё совершилось так тихо и никто не слыхал об этом ни слова.

— Говорят, что невеста должна была обвенчаться как можно скорее, — сказала Марен многозначительно.

— А! — воскликнули все и несколько минут молчали, размышляя об этом.

— Да, все женятся и без конца изнуряют себя, — заметила Петра и снова вернулась к опасной теме разговора. — Ты, Марен, должна радоваться, что не вышла замуж.

— Ещё не поздно, — сказала бабушка.

— Петра думает, что поздно, — возразила обиженно Марен.

Но Петра не хочет прекратить этот разговор.

— Если я должна сказать тебе правду, — прибавляет она, — то, по-моему, ты давно уже выкинула всё это из головы. В сущности, сколько же тебе лет?

— Столько, что я и сама не знаю, — отвечала Марен, вставая. — Но я засиделась, почти весь вечер сижу здесь! Премного благодарна за угощение и за вашу любезность. Не забудь, Петра, зайти ко мне, когда будешь проходить мимо!

Нет, конечно, Марен была уже не молода. Но когда она быстро шла по улице и несла тяжёлые пакеты, как будто даже не замечая их тяжести, причём шаги у неё были такие лёгкие, как во время танцев, то, разумеется, никому бы не пришло в голову назвать её старухой. Впрочем, она и не выглядела старой. Её карие глаза были чистые и блестящие. Можно судить о том, какова была эта женщина, если она могла в таком возрасте родить ребёнка? Не говорите о Марен Сальт! Про неё ничего нельзя сказать дурного. А разве дочери Иёргена и его жена Лидия были лучше от того, что сидели дома и стремились возвыситься над своим положением? Разве лучше была Фиа Ионсен, которая рисовала сирень и с одинаковым выражением смотрела на мужчину и на дорожный столб?

— Я долго пробыла в отсутствии, — сказала Марен, входя в комнату. Маттис ничего не ответил и по-видимому вовсе не был расположен ласково говорить с нею. Впрочем, он как раз в эту минуту напевал какую-то песёнку ребёнку и только что начал куплет.

«Не попробовать ли мне задобрить его сообщением городских новостей? — подумала Марен. — Не рассказать ли ему про свадьбу в Христиании, или про то, что Каспар поколотил свою жену?»

Но Маттис был не из таких людей, которые интересуются городскими новостями. Поэтому она ограничилась вопросом:

— Он не спал?

Маттис докончил куплет и только тогда ответил ей:

— Нет, он спит, но ты его разбудишь своей болтовней.

— Это не беда. Он должен получить грудь теперь, — возразила она.

Странное зрелище: столяр Маттис сидит у детской кроватки и поёт!

Он не знал, что ему делать от бешенства. Судьба сыграла с ним злую шутку. Он не успел отослать Марен Сальт из дома раньше родов и его выводило из себя, что он так попался. Чёрт возьми! Такая вещь случилась в его доме! Ну это долго не будет продолжаться, два-три дня и он её вышвырнет на улицу. Он крикнет ей: «Не забудь же взять с собой своё отродье!». Но дни проходили за днями и всё оставалось по-прежнему. Ему бы следовало помелом выгнать её, но куда же она пойдёт, да ещё с новорождённым ребёнком? Правда, это был крепкий мальчонка, с очень сильными лёгкими, но всё-таки...

Столяр Маттис был добродушным человеком. Он позволил обобрать себя, взять пару дверей, отпустил на свободу молодую женщину, отнявшую у него золотое кольцо, и так далее. Правда, он сначала был взбешён, но потом примирился с этим. Впрочем, что же он мог тут сделать?

Марен Сальт скоро опять была на ногах и принялась за свою работу. Ребёнок не был особенно в тягость никому и еды не требовал никакой. Он сосал грудь и спал в комнате матери, на её собственной кровати, следовательно, не отнимал места ни у кого. Маттис придумывал всевозможные основания не так уж строго относиться к его неуместному появлению на свет. Но летом, когда не так будет холодно и никто замёрзнуть не сможет, он, во всяком случае, выставит их за дверь! Тут уж ничто не поможет! Или, самое позднее, через два года, когда мальчик будет сам ходить...

Маттис бранился и клялся, что ни за что и смотреть не хочет на ребёнка. Пусть он никогда не показывается ему на глаза! Но это трудно было осуществить. Случалось, что в то время, когда Марен бегала к колодцу, ребёнок поднял крик и самым бесцеремонным образом вынуждал Маттиса обратить на него внимание. Маттис скрежетал зубами от негодования, но ведь он был не каменный! Он заметил, что ребёнок умолкал, когда он говорил с ним, и успокаивался, слыша человеческий голос возле себя, поэтому он всё чаще и чаще разговаривал с ребёнком, чтобы успокоить его, и в конце концов стал петь ему песни. А когда ребёнок стал уже немного понимать и узнавал Маттиса, когда он подходил к нему, то Маттис кончил тем, что стал брать его на руки и носил по комнате. Этот крошечный мальчишка такой ничтожный и такой лёгкий, что его совсем не чувствуешь на руках! И Маттис носил его на руках, приговаривая: «Ну, замолчи же, не кричи так громко, а то услышат тебя в мастерской!». Он клал его на подушку, чтобы ему было мягко и тепло.

— Ему холодно! — говорит он Марен.

— Холодно?

— Я не знаю, да и не хочу знать. Это не моё дело. Но ты не должна заставлять его голодать.

— Он вовсе не голоден.

— Уж не думаешь ли ты, что он плачет так себе, без всякой причины? И это мать!

Но Марен пришла к заключению, что полезнее для неё не спорить с Маттисом.

— Я сейчас покормлю его, — сказала она.

— И покорми хорошенько! Он ни разу ещё не кричал так сильно.