Женщины у колодца

Консул прочёл этот отчёт в газете и швырнул её. Он давно не чувствовал себя таким взволнованным, как в эту минуту. В конце концов он отнёс газету Бернтсену и сказал ему: «Прочитайте эту болтовню!». Он не мог успокоиться. Он царил в городе, раздавал направо и налево, взял к себе на службу калеку, платил за учение его детей, делал только добро, — и вот награда! Если б хоть Шельдруп был дома и мог бы взять на себя защиту! Консул Ионсен устал. Эта борьба за существование должна была возобновляться каждый день, и он больше был не в силах выносить её. Если б было хоть одно единственное место, куда бы он мог обратиться, облегчить свою душу. Не пойти ли опять к почтмейстеру? Но у него нет желания выслушивать его религиозную болтовню. Не лучше ли пойти в сад, прогуляться и затем с новыми силами приняться за работу?

Консул увидел свою дочь в саду. Она сидела там и рисовала цветы, ничего не подозревая, счастливая и довольная, что рисунок ей удавался.

— Как ты думаешь, я могла бы гордиться этой картиной? — спросила она отца.

— О да! — отвечал он.

— Я тоже так думаю. А ведь я только что начала рисовать её!

Удивительная эта Фиа! Самыми счастливыми часами в её жизни были те, которые она проводила в Национальной галерее: она копировала картины и они были удачны. Если бы кто-нибудь заинтересовался её живописью и в газетах появилась бы заметка о ней, то она была бы вполне счастлива. Но вообще её честолюбие не причиняло ей никаких страданий. Характер у неё был хороший, и она полна была благожелательности ко всем. Она всегда была спокойна, ничего не делала дурного, ни в чём не раскаивалась и не знала никакой печали. Её стареющий отец, сидя около неё и слушая её, согревался её весёлостью и приветливостью.

— Может быть, она самая разумная из нас всех! — думал он и глядел на неё. — Судьба не преследует и не наказывает её, а мы все изнемогаем от вечной борьбы.

— В стортинге начался поход против нас, кораблевладельцев, — сказал он ей. — Там говорят, что мы заставляем голодать наших матросов и превращаем их в калек.

Однако Фиа спокойно приняла это известие. Она лишь опустила кисть и проговорила:

— В самом деле? Тебя это огорчает?

— Не то чтобы огорчало, но всё же это мне неприятно. Я стараюсь и не могу больше так работать, как раньше, а Шельдрупа тут нет. Хорошо, что ты у меня остаёшься, Фиа!

— Если б я могла что-нибудь сделать для тебя, папа! Они не называли тебя по имени?

— Прямо не назвали, но на меня было ясно указано и притом нашим же депутатом Фредериксеном.

— Таак! — сказала она задумчиво.

— Не знаю, что я ему сделал, за что он так обрушился на меня? — заметил консул.

— Это только недостаток культуры, — ответила она.

— Ты им нисколько не интересуешься? — спросил он.

— Я? — проговорила она с удивлением.

— Нет? Я так и знал! Он, конечно, способный человек и чего-нибудь добьётся... Но если ни ты, ни твоя мать, не интересуетесь им теперь, то незачем нам поддерживать с ним отношения. Мы больше не будем его приглашать. Поговори об этом с матерью. Она раньше очень ценила его.

Вопрос был решён и консул мог бы уйти, но он снова заговорил с дочерью.

— Это правда, что художник — как его зовут? — помолвлен теперь? Кто его невеста, старшая или младшая дочь Ольсена? Ты, вероятно, слышала об этом, Фиа?

— Я первая услышала об этом, — отвечала она, смеясь. — Говоря между нами, я ведь была посредницей между ними!

— Ты... Фиа? Посредницей?

И он тоже начал смеяться.

Консул вернулся в контору. Правда, он не получил ни от кого хорошего совета, которым мог бы воспользоваться относительно Фредериксена, и не заработал десяти тысяч гульденов на каком-нибудь деле, но всё-таки был доволен. «Удивительно, какое облегчение могут доставить четверть часа, проведённые подобным образом!», — подумал он. Однако, мысль об адвокате Фредериксене не давала ему покоя. Недостаток культуры? Может быть, Фиа права! В самом деле, она умно поступает, интересуясь любовными историями лишь в качестве посредницы. Консул ничего не имел против того, чтобы она ещё в течение некоторого времени ограничивалась только товарищескими отношениями. Он ведь знал, какой великой силой обладает любовь. Но и она достаточно рано узнает это!

В конторе консул нашёл целые горы накопившейся работы, писем, телеграмм и накладных. И опять он подумал: если б Шельдруп был дома! Но Шельдруп был современный тип эгоиста и думал только о себе. Теперь он даже поговаривает о том, что хотел бы остаться на год в Новом Орлеане!

Консул встал и позвал из лавки Бернтсена,

— Что это за молодой человек в студенческой фуражке, который стоит там? — спросил он Бернтсена.

— Это Франк, — отвечал Бернтсен.

— Франк?

— Ну, да, за которого вы платите, господин консул. Это сын Оливера.

— Ах, тот?

— Он пришёл за новым платьем, которое он ежегодно получает у нас.

Консул указал Бернтсену на груду бумаг и попросил его заняться ими. Он рассказал ему о Фредериксене и о том, что, может быть, явится комиссия и предложит всякие вопросы.

— Ну, так мы будем отвечать ей, — сказал Бернтсен.

Ну, значит дело теперь находится в хороших руках! Консул почувствовал большое облегчение и уже окончательно овладел собой.

— А студента пришлите ко мне сейчас же, Бернтсен! — сказал он.

Франк явился.

— Мне это нравится, что вы не так часто бываете дома, — обратился к нему консул, как-то невольно говоря ему «вы», а не «ты», — значит вы усердно учитесь? Я вас даже не узнал сразу, вы так выросли! Итак, вы студент! Хорошо ли вам теперь?

— Благодарю вас, — отвечал Франк.

— Меня это радует. Мы все должны чего-нибудь добиваться. Да, вот ещё. Я надеюсь, что вы, несмотря на свою молодость, воздерживаетесь от всякого рода легкомыслия и распущенности?

Ах, этот консул! Он может заставить рассмеяться даже надгробные памятники.

— Да, да, — продолжал он, — вы должны быть благоразумным молодым человеком и избегать соблазнов. Я жду этого от вас.

Франк сохранял серьёзность. Высокий и худой, он стоял, несколько склонив голову, как в церкви. А консул, может быть, желая, чтобы у юноши, которому он благодетельствовал, осталось хорошее впечатление от этого визита, продолжал ласково разговаривать с ним. Ведь Франк может даже оказаться ему полезным со временем. Кто знает? Консулу хотелось, кроме того, воспользоваться случаем и выказать себя юноше человеком со строгими нравственными принципами.

— Существуют благородные и неблагородные, пустые развлечения, — сказал он. — Я сам пришёл к заключению в мои позднейшие годы, что истинное удовольствие можно найти только в своей семье. От других удовольствий можно отказаться, если серьёзно хочешь этого. Говорю по собственному опыту.

Каков этот консул! Теперь, когда кровь у него охладела и страсти постепенно угасли, он захотел извлечь из этого выгоду и похвастаться тем, что он сумел их преодолеть. Даже и тут он остался купцом! Впрочем, он не ограничился только одними пустыми речами и сделал лучше. Одну минуту он думал предложить молодому студенту стул, но вместо этого подошёл к своему денежному шкафу и, вынув оттуда крупный банковский билет, передал его Франку. Тот поблагодарил.

— Но разглашать это не стоит, — прибавил консул. — Левая рука не должна знать, что делает правая. Не так ли? Вы вероятно хотите сделаться пастором?

— Я ещё не знаю, — отвечал Франк.

— Не знаете? — спросил консул.

— У меня больше способностей к языкам. К филологии.

— Вот что! У вас есть виды?

Консул чувствовал некоторую неловкость. Может быть, у него явилась мысль, что учёный филолог, пожалуй, не будет ему так полезен в будущем, как пастор. Но он ласково попрощался с Франком и сказал ему только, чтобы он всё же обдумал хорошенько своё решение.