Для фортепиано соло. Новеллы

— Не считаете ли вы, — уважительно спросил Галтье, — что телосложение пациента не менее важный фактор, чем возраст? Я осматривал его месяц назад, накануне этой пневмонии… У него были сердце и давление молодого человека.

— На первый взгляд, — сказал профессор, — на первый взгляд… Так кажется… На самом же деле возраст есть возраст.

— Но, профессор, — сказала убежденно Донасьена, — мой муж был молодым, очень молодым.

— Он считал себя молодым, мадам, и нет ничего опаснее подобной иллюзии… Вам бы следовало пойти отдохнуть, мадам. Он не может больше видеть, уверяю вас. Сестра позовет вас, если…

Рыдание Донасьены, почти крик, разорвало пелену, и мне показалось, что я вижу ее глаза, вдалеке, словно огни на берегу, окутанном туманом. Но это длилось лишь мгновение, и затем даже голоса смолкли. Я остался один, в беспробудной тишине. Как долго? Не знаю, но когда тоска стала невыносимой, мне пришла в голову безумная идея — встать. Я хотел было позвать медсестру, попробовал несколько раз — она не пришла.

— Донасьена!

Жена не ответила.

«Пойду поищу ее», — решил я.

Почему я думал, что смогу поднять свои исхудавшие ноги, поставить их на ковер и пойти? Помню только, что я был в этом уверен, и оказался прав, так как дошел без усилий, несмотря на густые испарения, заполнявшие комнату, до шкафа, где висели мои костюмы. Но только я собрался дотронуться до дверцы, рука натолкнулась на мое же тело и я с удивлением почувствовал, что уже одет. Я узнал жесткий ворс пальто, которое когда-то купил в Лондоне, чтобы путешествовать в плохую погоду. Опустив глаза, я обнаружил, что обут и что стою не на паркете, а на неровной мостовой. В каком состоянии сомнамбулизма проделал я все эти движения, которые вытащили меня из постели, одели, вывели из дома? Я был слишком возбужден, чтобы думать об этом. Что казалось несомненным и удивительным, так это то, что я не был больше ни умирающим, ни даже больным. Что это был за город? Париж? Желтоватый туман больше походил на лондонский. Вытянув руки, чтобы защитить лицо от невидимых препятствий, я сделал несколько шагов и попытался найти какую-нибудь стену. Вдалеке я услышал величественные, равномерные гудки морских сирен. Ветер показался бодрым и соленым, как ветер Океана. Что это был за порт?

— Эй, там! Смотрите, куда идете…

— Извините, — сказал я. — Я ничего не вижу… Где я?

В руках у мужчины была мощная электрическая лампа. Он направил ее на меня, потом на себя, и я увидел, что он был одет в форму, но не как французский полицейский или английский полисмен; форма походила скорее на куртку пилота американских линий. Он взял меня за плечо, не грубо, и повернул налево.

— Идите прямо в этом направлении, — сказал он, — поле там.

Я понял, что он говорит о летном поле. Странным было то, что он, казалось, не сомневался в моем желании дойти до аэродрома и что я со своей стороны не задавался вопросом, почему должен совершить путешествие на самолете в тот момент, когда только что восстал от самой ужасной болезни, которой когда-либо болел. Я сказал лишь: «Спасибо, капитан» — и пошел по дороге, которую он указал.

То ли туман рассеивался, то ли мои глаза привыкали — не знаю, но я начинал различать человеческие силуэты. Все шли в том же направлении, что и я. Мало-помалу толпа уплотнилась и скоро стала похожа на что-то вроде процессии; мы старались изо всех сил идти быстро, так как догадывались, непонятно почему (если судить по моим собственным чувствам), что прийти на место надо было как можно скорее. Но движение вперед становилось все более трудным, а дорога, как мне казалось, все более узкой…

— Не толкайтесь, — сказала мне какая-то женщина.

У нее был голос старухи.

— Я не толкаюсь, — сказал я, — это меня толкают.

— Делайте, как все, и соблюдайте очередь.

Я резко остановился, и мой чемодан (так как я нес, оказывается, чемодан) упал под ноги мужчине, который шел за мной. Я обернулся. Туман рассеивался; я ясно увидел раздраженное лицо негра в розовой рубашке с открытым воротом, молодого и красивого.

— Извините меня, месье, — сказал он горько-саркастическим тоном, отвесив мне театральный поклон, — извините меня за то, что я своими черными ногами пнул ваш белый чемодан.

— Вы же видите, — сказал я, — что я сделал это не нарочно.

— Извиняюсь, месье, — издевательски расшаркивался он. — Извиняюсь, это больше не повторится.

Теперь я видел, что перед нами движется длинная, многотысячная колонна путешественников. За ней смутно виднелись какая-то решетка, какие-то здания, авиационная вышка, ангары. Издалека доносился шум моторов, и по-прежнему звучали призывные гудки сирен. Усиливающийся ветер гнал низкие, тревожные тучи, в которых время от времени появлялись разрывы.

С этого момента мы стали продвигаться крайне медленно. Женщина, идущая впереди меня, обернулась, и я различил седые волосы и ее ирландские глаза, красивые и добрые. Она больше не сердилась и улыбалась мне. Казалось, она говорила: «Все это мучительно, но вы и я, мы мужественные люди и перенесем это без жалоб». Через час топтания на месте она пошатнулась.

— Я так рано встала, — сказала она. — Я больше не могу.

— Присядьте на мой чемодан, — сказал я.

Но когда я ставил чемодан на землю, то поразился, какой он легкий.

— Боже мой! — воскликнул я. — Я не взял ни свою ручку, ни тапочки.

И я бросился бежать по направлению к городу. Почему я бежал? Кто меня ждал? Куда, собственно, я шел? Я не знал.

Как я нашел дорогу в этом незнакомом городе? И каким образом я занимал здесь комнату, в этом маленьком отеле рядом с портом? Электрички с железным лязганьем проходили под моими окнами; светящиеся вывески загорались и гасли, ритмично мигая. Моя ручка осталась на столе, а мои тапочки под кроватью. Я бросил их в чемодан вместе с книгами и бумагами, бритвой, халатом, и так же бегом снова пустился в путь. Уродливый автобус подходил к остановке на тротуаре, по которому шагали туда и сюда морские и военные полицейские с револьверами за кожаными светлыми ремнями. Я прыгнул в автобус и через десять минут сошел недалеко от длинной розово-серой колонны, у решетки летного поля.

Снова я должен был мучительно, шаг за шагом, двигаться вперед. Когда, два часа спустя, я подошел к решетке, то понял, почему движение вперед было таким медленным. Проникнуть на поле можно было только через маленькую дверцу, у которой стоял охранник, так что колонна, в течение последних нескольких сотен метров, должна была постепенно вытянуться в тонкую очередь. Наконец передо мной осталось только шесть человек. Я уже видел лицо охранника, одного из этих быкоподобных и неподкупных людей, в которых так нуждается каждая власть. Три… Два… Один… Подошла моя очередь. Я оказался лицом к лицу с человеком-быком.

— Какая линия? — спросил он.

— А есть разные линии?

— Ясное дело, — ответил он, не выражая нетерпения. — Католическая линия, Англиканская линия, Пресвитерианская линия. Баптистская линия. Мормонская линия…

— Значит, ваши линии конфессиональные?

— Поторопитесь! — сказал он. — Какая линия?

— А если у пассажира, — сказал я, — нет религии?.. Нет ли у вас Агностической линии?

— Есть, — сказал он удивленно, — но я вам не советую… Это маленькая линия, совсем молодая, плохо организованная… У вас там будут одни неприятности… Если вы хотите сократить до минимума конфессиональный элемент, посмотрите Унитарную линию… Там очень чисто, аккуратно, современно.

Очередь за мной уже проявляла нетерпение.

— Есть люди, — сказал маленький старичок, — которым нравится болтать перед кассой сколько заблагорассудится, а мир пусть подождет.

Я покраснел и сказал охраннику:

— Я полечу Унитарной.

— Центральное здание… Крыло S… Следующий!

Как и сказал охранник, Унитарная линия показалась мне комфортабельной и аккуратной. Атмосфера эффективной работы окутывала столы из изолированного дерева, ящики с картотеками, полные ярлычков с разноцветными всадниками; карточки с воткнутыми в них моделями самолетиков; афиши в кубистском стиле, повторявшие: «Путешествуйте Унитарной линией». Красивые девушки в черной униформе встречали пассажиров. Одна из них подошла ко мне и спросила: