Для фортепиано соло. Новеллы

— Судья, вам что-то известно!

— Нет, или, во всяком случае, ни один суд не счел бы мои сведения свидетельством, достойным внимания… Но вы сами увидите…

Китти приняла меня с привычной любезностью, в которой сквозила отстраненность. Она отвела меня в предназначавшиеся мне апартаменты; я увидел, что это была большая из двух гостевых комнат, с картинами Пикассо, которую обычно занимал Розенкранц, если мы с ним приезжали одновременного. Она сказала:

— Надеюсь, что вы останетесь подольше.

— Подольше?.. Увы, не смогу: послезавтра мне надо выступать в Вашингтоне; но, если вы позволите, останусь на завтрашний вечер, чтобы пойти на концерт Бориса.

Она не ответила, вернее, ответила вопросом, что бы я хотел завтра получить на breakfast. [17]

— Я не ошибся? — настаивал я. — Разве завтра Борис не играет в Филадельфии?

— Возможно… По-моему, да… Но, знаете, я в последнее время никуда не хожу… Я не очень хорошо себя чувствую.

Я счел себя обязанным справиться о ее здоровье. В этот момент в дверях появился Гровер; он вернулся с фабрики. Он положил обе руки мне на плечи и улыбнулся своей обычной доброй улыбкой.

— Наконец-то! — сказал он. — Нам вас не хватало… И не стыдно вам было отправляться добровольцем в Африку, в вашем-то возрасте?.. Китти мне говорит, что сегодня вечером надо обязательно сходить на ваше выступление! Можно подумать, что у меня было мало работы!.. Какого черта мы завели столько друзей, которых хлебом не корми, а дай выступить на публике?

Я рассмеялся, потом сказал, что они вовсе не обязаны присутствовать на конференции, что на самом деле я буду только благодарен, если они не придут, потому что для меня нет ничего более трудного, чем выступать перед друзьями, и что, если Китти нездорова…

— Китти нездорова? Да она здоровее нас с вами! Я приглашал всех врачей Филадельфии… Они говорят, что ее организм в полном порядке и что все это от психики… Война, вот единственное, чем больна Китти… Она не могла ездить в Европу… Но она и сама виновата… Вместо того чтобы наслаждаться по крайней мере теми развлечениями, что доступны здесь, она, представьте, никого не желает видеть… Вот, например, завтра концерт Бориса…

— Гровер, — с дрожью в голосе сказала Кити, — я тебя умоляла не говорить с ним об этом!

Он попытался нежно обнять ее за талию, но она отстранилась.

— Ну вот что! — сказал он. — Я все-таки поговорю с ним об этом… Потому что он, как и я, скажет тебе, что это неразумно… Вы можете себе представить, она даже не пригласила Бориса остановиться у нас! Мальчика, которого мы любим, как сына, и который благодаря ей дебютировал в этой стране!.. Уже одно это непонятно… А теперь она еще говорит мне, что не хочет идти на его концерт! Прошу вас, скажите ей, что так нельзя!

— Пойдите вдвоем, — сухо сказала она. — У меня сейчас от музыки голова болит.

— Но ты ходила на концерт Горовица.

— Вот-вот… И это мне не пошло на пользу… Извините меня, — сказала она, — пойду приму таблетку аспирина.

Оставшись наедине с Гровером, я испытывал некоторое смущение. Он сел в кресло в моей комнате. Его строгое и доброе лицо, его черный костюм резко выделялись на фоне белой мебели и странных картин.

— Бедная Китти! — сказал он. — Вы, наверное, заметили, как она изменилась?

— Немного… Честно говоря, я не ожидал…

— О! Это тянется уже год, — сказал он. — Я стараюсь быть терпеливым. Врачи говорят, что все наладится. Но это переходит всяческие границы… Мы не можем так обращаться с Борисом… Бедняга, наверное, ничего не понимает… Если Китти не хочет, я сам позвоню ему завтра утром и приглашу к нам поужинать после концерта.

У меня появилось предчувствие катастрофы.

— Не думаю, — сказал я ему, — что вы поступите правильно. Хотите, я пойду, повидаюсь с ним в гостинице и выясню, в каком он расположении духа?

— Буду вам очень признателен, — ответил он со вздохом.

Он снял очки и протер глаза. Мне стало его жалко, и я пообещал себе, что непременно скажу об этом Китти, но в тот вечер я так ни разу и не остался с ней с глазу на глаз. До конференции мне пришлось принять участие в официальном обеде; когда мы вернулись, то все настолько устали, что Робинсоны, вопреки установившемуся обычаю, даже не пытались настаивать на последнем high ball. [18]

В этом доме breakfast представлял собой настоящую совместную трапезу, которую подавали на веранде; зимой там закрывали большие раздвижные окна и включали отопление. Китти, привыкшая рано вставать, выходила к столу в девять, уже одетая, причесанная, после массажа; Гровер, собиравшийся на фабрику, приносил с собой пачку газет; я хранил приятные воспоминания об этих утренних часах, когда все делились планами, новостями, и, наслаждаясь кашей с фруктами, каждый чувствовал себя юным, как начинавшийся день. Однако на сей раз я вышел к breakfast с ощущением легкой тревоги. Нам предстояло говорить о Розенкранце, о предполагаемом посещении концерта. Как отреагирует Китти? Я ждал яростных протестов, но она холодно сказала:

— Делайте что хотите… Я прошу только об одном — быть дома к часу дня, к ленчу.

— Но, Китти, я могу сказать Борису, что вы придете на концерт, и пригласить его на ужин?

Она с измученным видом закрыла глаза, потом с явным усилием взяла себя в руки.

— Вы здесь у себя, — сказала она, — вы можете приглашать своих друзей.

Она отпила глоток кофе, а потом добавила, словно про себя:

— Впрочем, он не придет…

Получив желанное разрешение, я поспешил перевести разговор на другую тему. Гровер прочел нам редакционную статью о трудовом законодательстве и рассказал мне о своих вполне дружелюбных взаимоотношениях с профсоюзами. Потом, съев яблоко, он поднялся.

— Хотите, — спросил он меня, — я подброшу вас до города?

— Да, спасибо… Я пойду повидаюсь с Борисом… Судья Кларк сказал, что он остановился в «Паласе». А чем вы займетесь утром, Китти?

— Я жду свою секретаршу, — ответила она. — У меня на столе целая куча писем, на которые надо ответить… За меня не беспокойтесь.

Спустя полчаса я вошел в гостиницу и позвонил от портье Борису. Мне ответил певучий, радостный голос со славянским акцентом:

— Надо же! Вы здесь!.. Ну конечно, поднимайтесь… Я, правда, в халате. Я приехал ночным поездом.

Действительно, когда он открыл мне дверь, я увидел, что на нем надето только кимоно в широкую разноцветную полоску.

— Как я рад снова видеть вас! — сказал он, особо подчеркнув слово «рад». — Скажите мне первым делом, вы остановились у Робинсонов?.. Они знают, что вы пошли ко мне?

Я постарался как можно точнее обрисовать ему ситуацию и признался, что не понимаю происходящего, но оно меня огорчает.

— Дорогой мой, — сказал он, — меня это тоже огорчает, меня это чрезвычайно огорчает… Но что я могу сделать? Послушайте… Вы человек деликатный; я расскажу вам все, как есть. Может быть, мне не следовало бы… Нет, конечно, мне не следует… Но если не говорить друг другу правду, то для чего вообще разговаривать? Прошу вас…

Он расхаживал взад и вперед по комнате в костюме самурая, возбужденный, словно после исполнения «Большого полонеза», и его славянский акцент придавал особенную оригинальность рассказу.

— Думаю, — продолжал он, — вы уже давно знаете, что у меня кое-что было с Китти… Дорогой мой, клянусь вам, этого никогда бы не случилось, если б я сначала познакомился не с ней, а с Гровером… Мы встретились с ней на корабле, и сначала она была для меня просто попутчицей, красивой, хорошо одетой, говорившей мне приятные слова… Дорогой мой, уверяю вас, вы поступили бы так же… Святых так мало. Да и сами святые… Потом, когда я подружился с мужем, я попытался положить всему этому конец… Я не смог. Вы же знаете Китти. Это очень эгоистичная, очень ревнивая и очень свободная женщина. Плохое сочетание! Поскольку Гровер отпускает ее одну и она уезжает под самыми дикими предлогами, она ездила за мной повсюду… Должен вам сказать, вначале это мне даже нравилось… Когда она не говорила о музыке, она была по-своему очаровательна… Но, в конце концов, она — не единственная женщина в мире, а вот этого-то она и не желала понимать. Понемногу мне надоело ходить на привязи, мне захотелось свободы… Все поломалось, когда прошлым летом она, не предупредив меня, приехала ко мне в Мексику. Мне казалось, что там я в безопасности, и со мной была женщина… Ах, дорогой мой! Какая женщина!.. Русская, с длинными ресницами… Дорогой мой, по сравнению со славянками все прочие женщины… Ну, в общем, Китти сумела получить паспорт в State Department, [19] якобы для организации творческого обмена… Творческий обмен! Я вас умоляю… Творческий обмен со мной!.. В одно прекрасное утро она приехала ко мне в гостиницу. Ей сказали, что сеньор и сеньора Розенкранц еще спят. Можете себе представить эту сцену!.. Allegro furioso… Дорогой мой, кончилось тем, что я сказал ей, что больше не желаю ее видеть… Уверяю вас, вы поступили бы так же… Вы понимаете?