Анаконда

В холодных водных просторах плоты камалоте разобщались, расплываясь по беспредельной глади. Длинные крутые волны беспорядочно укачивали растерзанную сельву, а ее смолкшие обессиленные обитатели, окоченев от холода, все глубже вязли в заливных лугах.

Большие пароходы победоносно дымили вдалеке. Маленькое суденышко, увенчанное плюмажем белого дыма, вышло на разведку, медленно пробираясь среди разбитых камалоте. Почти у самого горизонта вырисовывалась на своем плоту могучая Анаконда. Она привлекла внимание людей.

— Вон там, — раздался голос на пароходике. — Вон, на том плоту! Огромная змея!

— Какое чудовище! — крикнул кто-то. — Посмотрите! Посмотрите! Там ранчо. Наверно, она задушила его хозяина.

— Или сожрала живьем. Эти чудовища способны на все! Давайте отомстим за несчастного.

— Только, ради бога, не приближайтесь! — крикнул один из охотников. — Змея, вероятно, разъярена. Она может напасть на нас, как только заметит. Вы уверены, что можете застрелить ее отсюда?

Под золотистыми лучами восходящего солнца, заливавшими подернутую изумрудной пеленой пойму, Анаконда увидала огромную лодку с плюмажем дыма. Она с безразличием посмотрела на эту невидаль, как вдруг различила на корме парохода крохотное облачко дыма, и ее голова больно ударилась о плот.

Анаконда изумленно выпрямилась. Она почувствовала резкий удар по телу, может — по голове. Анаконда сама не разобрала толком. С ней приключилось что-то неладное. Тело ее сперва онемело, а затем ей показалось, что голова у нее задергалась, точно все вокруг, потемнев, пустилось в пляс. Вдруг перед ней как живая предстала родная сельва, живая, но перевернутая вверх ногами, а на ее фоне словно расплывалось в улыбке ранчо поденщика.

— Как мне хочется спать, — подумала Анаконда, с трудом открывая глаза. Огромные голубоватые яйца змеи выкатились из-под навеса и рассыпались по всему плоту.

— Должно быть, время спать… — пробормотала Анаконда. И, собираясь нежно прилечь рядом со своим потомством, она ткнулась головой в плот и забылась долгим вечным сном.

Ночью

Однажды во время половодья тяжелые, вспененные воды Верхней Параны быстро несли меня по глубоким заводям и каменистым порогам из Сан-Игнасио к сахарному заводу Сан-Хуан.

С апреля месяца дожидался я этого паводка. Мои скитания в каноэ по обмелевшей реке в конце концов надоели греку. Это был старый моряк британского военного флота; до этого он, очевидно, разбойничал вместе с пиратами в Эгейском море у себя на родине; или, что вероятнее всего, вот уже лет пятнадцать занимался контрабандой водки в Сан-Игнасио. От него-то я впервые и научился любить и понимать реку.

— Ну что ж! — сказал он, глядя на взбухшую Парану, — теперь, пожалуй, с грехом пополам вас можно назвать сносным моряком. Не хватает только, чтобы вы поплавали по реке в хорошее половодье! Вон, видите, валун на быстрине дель Греко? — указал старик. — Так вот, когда вода накроет этот камень, берите лодку и попробуйте миновать бухту Тейукуаре. Если вам это удастся, можете считать себя стоящим парнем, если вернетесь, конечно. Не забудьте прихватить запасное весло, потому что одно-два вы наверняка сломаете, да жестяной бидон из-под керосина, хорошо закупоренный и облитый воском. Ведь у вас их много. Впрочем, может случиться, что и это не поможет.

Итак, прихватив лишнее весло, я спокойно отдался течению, которое несло меня прямо к Тейукуаре.

В глубине этой бухты скапливается по крайней мере половина всех бревен, гнилой соломы, пены и мертвых животных — их приносит сюда разлившаяся река. Все это густое месиво медленно наступает на берега, затопляет их, ползет вверх, как бы сливаясь с их склонами в сплошную грязную массу, и образует огромную спокойную заводь — настоящее саргассово {21} море.

Но вода постепенно прибывает, и подхваченные течением бревна, быстро кружась и подпрыгивая на отмели, устремляются в бухту между высокими восьмидесятиметровыми скалами, которые прикрывают выход из Тейукуаре,

Эта каменная гряда прорезает реку под прямым углом, сокращая в три раза ее ширину. Парана всей своей массой наталкивается на нее и в поисках выхода дробится на множество быстрин, почти непроходимых даже в мелководье. Но другого пути нет, потому что основной поток, проходя через узкую горловину, образует непреодолимый каскад, который с высоты низвергается в тихую заводь, отделенную от него неподвижным барьером белой пены.

И вот меня подхватило течением. С быстротой молнии я промчался через быстрины и попал в главное русло, где моя утлая лодка завертелась, как щенка. Работая попеременно то правым, то левым веслом, я призывал на помощь всю свою ловкость, чтобы восстановить равновесие: каноэ шириной в шестьдесят сантиметров весило тридцать килограммов при толщине корпуса всего в два миллиметра; достаточно было самого легкого толчка, чтобы лодка получила серьезное повреждение. Зато все ее недостатки возмещались фантастической скоростью, которая позволяла мне как вихрь носиться в ней по реке, с юга на север и с запада на восток, ни на минуту не забывая, разумеется, о неустойчивости посудины…

Продолжая плыть по течению вместе с бревнами и мусором, которые, как и я, казались неподвижными, хотя мы быстро скользили по гладкой поверхности воды, я наконец увидел перед собой остров Торо, миновал устье Ябебири, проплыл мимо поселка Санта-Анна и добрался до сахарной плантации, откуда тут же пустился в обратный путь, намереваясь вернуться в Сан-Игнасио тем же вечером.

Но в Санта-Анне я вдруг заколебался. Грек был прав: одно дело Парана в мелководье, и совсем другое — во время паводка. Быстрины, которые мне удалось преодолеть, поднимаясь в своем легком каноэ вверх по реке, заставили меня призадуматься; и не столько потому, что мне было трудно бороться с течением, — я боялся перевернуться. За бурным порогом, как известно, всегда следует тихая заводь; главная опасность состоит в том, что при выходе из неподвижной воды приходится иногда принимать на себя удар бешено несущегося потока. Если лодка устойчива, опасаться нечего, но в моей, признаюсь, перевернуться вверх тормашками и пойти ко дну ничего не стоило, тем более что уже близились сумерки. В опускавшихся на землю сумерках я уже собирался вытащить каноэ на берег, чтобы дождаться утра, как вдруг увидел мужчину и женщину, которые спускались по склону оврага в мою сторону.

Незнакомцы, вероятно, были мужем и женой, и, несмотря на то что одеты они были как все в этих местах, их можно было принять за иностранцев. На нем была чистая, без единого пятнышка рубашка, с засученными до локтей рукавами. На ней — высокий передник, ловко перехваченный клеенчатым пояском и хорошо облегавший ее фигуру. Словом, этакие выхоленные буржуа, весь вид которых говорил о том, что они сыты, довольны и живут за счет других.

Они приветливо поздоровались со мной и с любопытством принялись разглядывать мое игрушечное каноэ, затем испытующе посмотрели в сторону реки.

— Сеньор хорошо делает, что остается, — сказал мужчина. — Ночью по такой воде не пройдешь.

Женщина поправила свой поясок и кокетливо улыбнулась:

— Это как сказать… Так-то оно так, — возразил он. — Но речь сейчас не о нас. Я говорю про сеньора.

И, обращаясь ко мне, прибавил:

— Если сеньор думает остаться, мы могли бы предложить хороший ночлег. Вот уже два года, как у нас свое торговое заведение; небольшое, правда, но какое есть… Не так ли?

Я охотно кивнул в знак согласия, направляясь за ними к их жалкой харчевне. Тем не менее поужинал я гораздо лучше, чем дома, наслаждаясь некоторыми проявлениями комфорта, которые в этой глуши походили на сон. Мои буржуа оказались удивительно приятными людьми, этакими чистенькими веселыми сибаритами, потому что и знать не знали, что такое настоящий труд.

После чашки отличного кофе они проводили меня к реке, и я подальше оттащил свою лодку, — когда вода в Паране становится красной и покрывается водоворотами, она за одну ночь поднимается на два метра. Оба снова посмотрели туда, где угадывалась темная масса реки.