Крушение Агатона. Грендель

Через две недели я случайно встретил Иону на улице. Увидев меня, она, казалось, была потрясена, испугана и внезапно отвернулась с замкнутым, напряженным, страдальческим и упрямым видом, будто увидела в моем лице напавшего на нее волка. Я понимал, что разрыв наших отношений жестоко ранил Иону, но не предполагал, что боль будет столь продолжительной. Ее взгляд смутил меня. Я любил ее, и она это знала. И я правильно поступил, решив не встречаться с ней; это она понимала тоже. Не я был виноват в ее унижении: виновата была жизнь. Соблазны Аполлона. Глупая нетерпеливость Посейдона. Коль она была унижена, то и я был жалок. Разойтись было попросту справедливо — любовь свелась к арифметике: любовь Туки минус любовь Ионы равняется Добродетели — три мертвые вороны, выставленные на заборе. А возобновить наши встречи также было бы глупостью. Туку бы это обидело, а со временем обидится и Доркис. Я гулял полдня, пытаясь придумать повод, чтобы зайти к Ионе. Около полудня я увидел, как раб, громко вопя, бьет осла. Колонна спартанских солдат прошла мимо, глядя прямо пред собой. Может, это были предзнаменования. Я пришел к выводу, что мир обезумел.

В тот вечер я пришел к ней. Дверь не была заперта, и я вошел. Она сидела на полу, старательно переписывая пергамент — страничку Солоновых изречений, которую я дал ей несколько недель назад. Она в испуге вскинула глаза, открыла рот и закрыла, так ничего и не сказав. Я пытался придумать, как объяснить, почему я перестал бывать в их доме и для чего пришел сейчас, но ничего не получалось. Я просто стоял.

— Я думала, что больше никогда тебя не увижу, — сказала она.

— Это невозможно, — сказал я. И неожиданно почувствовал, что от всех этих хождений моя нога горит огнем.

— Доркис дома? — глупо спросил я, притворяясь, что зашел повидать именно его.

— Он там, работает. — Она повела рукой в направлении его рабочей комнаты, собираясь меня туда провести.

— Он слишком много работает, — заметил я.

Наступило молчание. Я подошел и, с трудом опустившись возле нее на пол, рассмотрел пергамент. Я не сделал никаких замечаний. Она их и не ждала. Наконец, она глубоко вздохнула и сказала:

— Ладно!

Я улыбнулся.

— Как Тука? — спросила она.

— Прекрасно.

— А ты еще уживаешься с Ликургом?

— Как братья.

— Хорошо. Очень за тебя рада.

Снова долгое молчание. Из своей комнаты вышел Доркис и, увидев меня, распростер объятия:

— Агатон! — Свет лампы играл на его плечах, будто он принес его с собой.

— Ты опять работаешь допоздна, — сказал я. — Испортишь свои бараньи глаза.

— Ты прав. — Он рассмеялся и потер руки, как хозяин гостиницы. — Пора выпить. Иона?..

Она кивнула, и Доркис, демонстрируя желание услужить, встал в стойку, как атлет перед схваткой, затем, наклонившись, как бегун, выбежал в соседнюю комнату за вином и чашками. Влетев обратно с чашками в одной руке и кувшином в другой, он налил вина всем троим — своего собственного крепкого, тщательно приготовленного, целебного медового напитка — и потом, сияя, уселся с чашкой на кушетку. Он говорил о последнем проекте Ликурга, о «братстве». Отныне за каждым столом в сиссистии будет собираться группа «братьев» — шестеро юношей и четверо мужчин постарше. Старшие будут наставлять младших, учить их сентенциозной беседе и подобающему юмору. Дурная шутка будет наказываться ударом по большому пальцу.

Мы хохотали все трое, но Доркис смотрел поверх наших голов, как прыгун, оценивающий высоту прыжка, хотя шутил он в кругу своих обожателей. Спартанцы подбирались к нему все ближе. Возможно, их сдерживало спокойствие Доркиса, но они были тут, повсюду, как предзнаменования.

— Все это пройдет, — сказал я.

Он улыбнулся.

— Через пять сотен лет.

— Ерунда, — произнесла Иона. — Не будь пессимистом.

— Ах да, — сказал он, вновь улыбнувшись, и погрузился в молчание.

— Это грандиозная авантюра, как любит выражаться Солон, — сказал я. Он рассеянно глянул на меня, и я добавил: — Кто бы мог подумать, что человеческая природа может зайти так далеко?

— Мы переоцениваем человеческую природу, — заметил Доркис. — Иногда я в ужасе думаю об этом. — Снова улыбка. Ужас. Он научился увертываться от него, как и от всего остального, пожимая плечами и принимая с миром. — Мы просто привыкли считать, что совершаем свои поступки по той или иной причине, а на самом деле это не так. Так или иначе, все, что мы можем, — это либо действовать, либо молчать.

— Ты думаешь, боги слышат тебя? — уклончиво спросил я.

Он снова ухмыльнулся.

— Кто-нибудь должен слышать!

— А предположим, что нет, — сказала Иона неожиданно жестко.

Доркис издал смешок и простер руки ладонями вверх, уставившись на нее острыми черными глазами.

— Ты готова принять жизнь без богов?

Она не ответила — надулась, показалось мне.

Я задумчиво смотрел на потолок, который под действием вина стал, похоже, втрое шире.

— Но что же на самом деле делают боги, Доркис?

Он подумал.

— Ты сделал что-нибудь в своей жизни не под влиянием импульса?

Я обеспокоенно нахмурился, подозревая, к чему он хочет меня подвести.

— Никогда. — И мысленно воззвал: «Не говори об этом, Доркис. Ради бога, не говори!» Самоуничижение на манер Солона — это я мог вынести.

— А откуда, по-твоему, исходят импульсы? — спросил он со спокойным торжеством. Его простая и безраздельная вера словно наполнила комнату осенним светом, свежим ветром с моря. Даже когда его идеи были безумны, у этого человека имелась «софросина» ^{44}, как это называли в старые времена. В этом мире есть люди — колдуны, ведьмы, люди типа Ликурга, — которые распространяют вокруг себя гнев, сомнение, жалость к себе или запах холодного цинизма: куда бы они ни направлялись, небеса темнеют над их головами, травы жухнут у них под ногами, их овевают суровые ветры, от которых гибнут корабли в море. Но также то там, то тут встречаются люди, подобные Доркису. Один бог знает, откуда они берутся. Если вдуматься, их идеи нелепы и смехотворны. Крестьянские идеи. Ребяческие. Но какое спокойствие!

— Очень интересно, — сказал я, сопротивляясь таинственному влиянию, которое оказывал на меня Доркис — возможно, из чувства вины, из-за моей страсти к его жене, — и сделал вид, что раздумываю над его словами. — Могут от богов исходить дурные импульсы или же они испускают только хорошие?

Он не стал уклоняться. Сама благожелательность.

— В некотором смысле существует очень-очень много богов, — произнес он, — и они далеко не во всем согласны друг с другом. Но то, что мы с нашим куцым умишком называем добром… — Он стрельнул глазами в сторону. — В некотором смысле ничто не является злом, — продолжил он, спокойный, как весна. — Для некоторых людей все, что происходит в мире, — свято.

— Ерунда, — заявила Иона. Ее любимое слово. — Рабство, что ли, свято? Ликург — святой?

Доркис пожал плечами и уставился в землю, не в силах спорить с Ионой, но и не считая, что она побила его в этом споре.

— Это не так просто, как ты думаешь, Иона, — сказал я. — Доркис, скорее всего, прав. Страдание — плохо, но иногда воздействие страдания…

Зачем я это сказал? Опять чувство вины? Чтобы он не подумал, будто улыбка его жены наполняет меня от края до края?

— Это глупо, — сказала она. — Скажи мне это после того, как сумеешь покончить с людскими страданиями. Тогда я тебе поверю. — Она осушила свою чашу и передала ее Доркису. Он снова налил ей. Я тоже взял еще порцию, хотя и не следовало.

— Настоящие мужчины — вот все, в чем нуждаются в Спарте люди вроде меня, — сказала Иона. — Благочестивые святоши-философы — вот все, что мы получаем. Будь вы мужчинами, вы бы сначала действовали, а потом строили теории.

— Ты говоришь, как Ликург, — заметил я.

— Но это правда. — Она была раздражена. Действительно рассердилась. Сейчас она даже выглядела, как Ликург.