Современная вест-индская новелла

Я вырезаю заметку и прячу ее в коробку из-под конфет, которые ты подарил мне в тот знаменательный день. Твое именное кольцо в честь окончания колледжа. Никто не знает, что оно у меня. Открытки, которые я получала каждый четверг вместе с цветком. Только один цветок. Тебе повезло — у твоего отца был цветочный магазин. Это ты сам так сказал. Ты помнишь? Твоя зачетка за первый курс медицинского факультета. Ты хотел ее выбросить. Пистолет, который ты торжественно вручил мне в парке. И ни одной фотографии. После отъезда в Тампу [39]ты не писал мне, а фотографии послал своей матери. Лидия собиралась попросить их, чтобы показать мне, но не то передумала, не то не решилась, а потом мы переехали в другой район города и я потеряла ее из виду.

У меня сохранились только три твоих письма. Я их так зачитала, что сейчас едва разбираю буквы. Две вырезки: из газеты «Революсьон» и журнала «Боэмия». Но в них напечатали не твои фото. Ты там не похож на себя. На них изображен не мой Лало. Не знаю почему, я не узнаю тебя на них… А сейчас я думаю о том, что осталось всего несколько часов до нашей встречи, когда я смогу обнять твою голову, смогу поговорить с тобой. При мысли об этом меня охватывает дрожь. Лало, ты остался таким же, каким я тебя знала? Я вне себя от нетерпения. Как и раньше. Нет. Сейчас я волнуюсь намного больше, чем тогда. Словно все эти годы мое волнение росло, усиливалось, побуждаемое надеждой и воспоминаниями. Я чувствую, как что-то сжимается у меня в животе, щекочет внутри, напрягает все тело, заползает в грудь, пальцы, волосы… Я оденусь так, чтобы тебе понравиться. На руке у меня будет твое кольцо, а в сумке — твой пистолет.

Я схожу у «Сорренто». Ты не знаешь, что это такое. Это пиццерия, которую открыли в помещении бывшего кафе «Аполо». Ведь на углу, где мы впервые встретились, уже нет остановки… Автобусные маршруты сейчас изменились. В Сантос-Суарес и Санта-Эмилию автобусы ходят не так, как раньше. Я переживаю сейчас все заново. Не знаю, для чего я это делаю. Для того чтобы воскресить прошлое, вспомнить каждый уголок, где мы встречались, каждый тротуар, по которому вместе ходили, или, может быть, я просто не решаюсь пойти на встречу с тобой? Меня начинает лихорадить, как только я подумаю о том, что ты меня ждешь, как всегда, в том парке.

Здесь мы познакомились. Ты был одет в форму католического колледжа маристов. В прошлый раз я увидела парнишку в голубой рубашке с инициалами, вышитыми на кармане… Сколько лет я не видела этой формы! Помнишь, в автобус, в котором мы ездили, в основном садились ученики вашего колледжа и нашей школы имени Эдисона. Я прохожу мимо цветочного магазина твоего отца. Теперь он закрыт, металлическая дверь покрылась грязью — отец с мачехой и твоим братишкой уехали. В первое время после победы Революции он еще надеялся, что ты вернешься. Тогда я еще встречала его на разных митингах и собраниях, а потом потеряла из виду. Я избегаю этих улиц, ведь каждая из них была свидетельницей нашей любви. Вот и Санта-Эмилия. Я поворачиваю на Раби, чтобы вернуться в Сантос-Суарес. Я еще не хочу видеть тебя. Не могу, не решаюсь. Лучше подожду, пока стемнеет. Я могу не спешить, так как знаю, что ты меня ждешь, что не уйдешь, не повидав меня, что с сегодняшнего дня ты — мой и я могу говорить с тобой, когда захочу.

На этом углу, где когда-то было общество имени Мануэля Курроса Энрикеса, сейчас районная контора управления городской реформы. В этом зале, заставленном столами, где громоздятся папки с бумагами, в день моего пятнадцатилетия праздновали мою конфирмацию и мы с тобою впервые танцевали. А вот и улица Сан-Бенигно. Я вижу дом твоей матери, в котором ты жил и продолжаешь жить. Она давала напрокат свадебные наряды, и в холле у вас всегда стоял женский манекен. Когда я смотрела на него, то вместо его гипсовой физиономии представляла свое лицо. Твой дом на замке. А напротив — кинотеатр. Туда мы не ходили, потому что он был слишком близко к дому. Поворачиваю на Флорес, чтобы пройти мимо дома, где жила я. Исчезли вьюнки, которые когда-то обвивали колонну галереи и поднимались до самой крыши. Помнишь тот вечер, когда ты, проходя мимо нашего дома, увидел меня? Ты начал кружить по кварталу и, каждый раз появляясь у нашей галереи, смотрел на меня, а я делала вид, что разговариваю с мамой об уроках музыки. И с того дня по четвергам я неизменно получала розовый цветок в целлофановой коробке с открыткой без подписи, но я знала, что она — от тебя.

Здесь каждая улица — воспоминание, каждый угол напоминает о встрече или расставании. Иногда я ищу какие-то уголки и не нахожу — все так изменилось, и мне начинает казаться, что они никогда не существовали. А ты существовал, Лало? А я существовала в те годы? Та девушка — это действительно я? После занятий в колледже мы ходили по этим улицам. Мы встречались на углу Сан-Мариано и улицы Десятого октября и шли домой пешком. Первым был мой дом, и на Сапотес мы расставались, чтобы нас не увидели вместе. Как раз вот здесь, на этом цементе, остались следы наших ног. Наши слившиеся тени бесшумно скользили по этим тротуарам, мы шли, ни на кого не глядя, боясь, что кто-нибудь узнает нас. Нам казалось, что все люди вокруг чем-то опечалены, и мы жалели их, ведь не было никого счастливее нас! И не было в мире ничего более прекрасного, чем шагать, взявшись за руки, и наступать на солнечные блики, пробивавшиеся сквозь листву. Мы молчали, но красноречивее слов были наши глаза…

Вот и кинотеатр «Аламеда». Он совсем не изменился, хотя, как сейчас внутри, не знаю — с тех пор я в нем не была. А вот и «Санта-Каталина». Здесь ты учил меня курить эти длинные «Честерфилд», и я, глотая дым и кашляя, пряталась от чужих взоров. «Лос-Анхелес», «Мара»… Они остались почти такими же. Но больше я в них не бывала. Помнишь, однажды в «Маре» мы, забыв обо всем, так целовались, прижавшись друг к другу, что не заметили, как подошла билетерша и осветила нас ручным фонариком. Она молчала, а мы растерялись — в эту минуту нам казалось, что мы умираем со стыда. Когда мы выходили, я попыталась заговорить, но у меня ничего не получилось. «Ты сильно покраснела», — сказал ты, а у самого лицо стало совсем пунцовым.

Пришло время, и ты окончил колледж и перестал носить форму. Поступил в университет. Вот в этом кафе ты рассказал мне о твоих разногласиях с отцом. О том, как вы поссорились за ужином и отец в сердцах разбил тарелку: он требовал, чтобы ты стал медиком, а ты не хотел. «Кем хочешь буду: адвокатом, социологом, философом, не знаю кем еще, только не медиком», — говорил ты.

А потом ты несколько раз попадал в тюрьму. Твой отец дружил с полковником: посылал его любовницам цветы, выпивал с ним, бывал у него дома.

«Я проклинаю все на свете, — говорил ты, — когда старик вынужден выручать меня». Ведь после каждого такого случая он злобно ворчит: «Если бы не я, тебя давно прикончили бы. Подумать только: мои сын, и такой подонок. Ты что думаешь — это детская забава?»

Университет закрыли, и однажды вечером в парке ты сказал:

«Мириам, я уезжаю. Я не могу больше здесь жить. Здесь нельзя жить, здесь мы не чувствуем себя кубинцами, как будто у нас на нашей родине нет никаких прав. Будто ты или я родились рабами на этой райской земле».

Это была настоящая речь, хотя и произнесенная тихим голосом. Ты крепко сжал мои руки. С того дня мы виделись только в парке, куда я сейчас иду на встречу с тобой. Ты теперь его не узнал бы — таким он стал красивым… К тому же — я знаю, тебе это очень понравилось бы, — в нем открыта школа с площадкой для игр.

Я приближаюсь к парку, и у меня подкашиваются ноги. Вспоминаю наши вечерние встречи… Ты сидишь на скамейке в окружении своих товарищей под тенистым деревом, которого сейчас, в темноте, не видно. Ты оживленно говоришь о чем-то, но, увидев меня, тут же прощаешься с приятелями и чуть ли не бегом спешишь мне навстречу. Ты берешь меня за руки и целуешь в лоб: ты уже никого не стесняешься и целуешь меня при всех.