Том 6. Может быть — да, может быть — нет. Леда без лебедя. Новеллы. Пескарские новеллы

Лицо у нее было как у выздоравливающей, проникнутое тихой и грустной нежностью, и сама она имела вид человека, очнувшегося после продолжительного обморока. Злой дух вышел из нее, отнявши у нее силы и память. Единственное, что она помнила, это улыбку Вивиано; ей казалось, будто в нее самое вселилось что-то вроде этой улыбки, созданной из ничего и из всего. Проявления нежности со стороны брата она принимала с безутешным томлением.

— Посмотри! — сказал он ей, повертывая голову к холму.

Незаметно поднималась луна, разливая древние чары, те самые, которые в былые ночи древней Этрурии заставляли разнеживаться женщин и юношей, мирно лежавших у порога смерти в том виде, в каком они изображены на крышках урн.

— А твоя шляпа?

Оба оглянулись на печальные развалины стены. Но гирлянды не было на шляпе — ее сорвал ветер и унес в пропасть.

Незаметным движением, с изяществом животного, без лучей, без огня жизни, как родившийся где-то в пространстве большой болотный цветок, выплывала луна из затуманенной прозрачности над Пизанскими холмами, между тем как другое светило, не больше его, горело над Тирренским морем с таким сильным жаром, что даже испепелялось. Низко нависшие облака были для него как кучи пепла; они обрушивались и нарастали вновь. Когда край воды разрезал солнечный диск, глазу представилось, будто осталась только горка раскаленных угольев, которая вот-вот потухнет. Все превратилось в пепел. Тогда и море изобразило из себя божественный пеплум для вечера, превратившись в одежду с такими нежными складками, что даже Изабелле захотелось оторвать от него лоскуток.

— Айни, если бы я могла нарядиться в такой шелк.

Ее сладострастные ласки продлились до вечера. И каждый новый час казался ей прекраснее истекшего; но этот час был прекраснее всех других, и ей хотелось для него какого-нибудь особенного знака, какого-нибудь знамения милости. Все ласки, какие только можно было придумать, легли на ее тело, как лепестки густой розы ложатся один на другой. Ей захотелось проветрить их, впустить струю свежего воздуха.

— Подожди, — сказала она. — Не двигайся с места.

Ушла куда-то, оставив своего друга на террасе. Ему показалось, что цветок жизни мгновенно увял за время ее недолгого отсутствия. Луна утратила уже свою воздушность, налилась новым золотом и совсем отделилась от гор. Неизмеримая одежда моря утратила свой невиданный цвет, придававший ей невыразимую прелесть.

— Что я принесла? Угадай! — сказала она, неожиданно появляясь.

Можно было подумать, что она уходила для того, чтобы проделать какие-то чары. Уж не взяла ли она с искусством, достойным волшебницы, у луны ее прежний затуманенный вид? Теперь над Пизанскими холмами стояла полная светлая луна; а она, в свою очередь, изображала теперь лишь, лишенный огня, большой болотный цветок.

— Волшебную змею в кипарисовом ящичке?

— Нет.

Она была закутана в длиннейшее покрывало из восточной газовой ткани, из тех, которые художник-алхимик Мариано Фортуни погружает в таинственные раковины — в свои чашечки с красками — и с помощью то Сильфа, то Гнома извлекает их оттуда покрытыми страстными видениями мечты и затем с помощью тысячи инструментов отпечатывает на них новые группы звезд, растений, животных. Вероятно, он и на шарфе Изабеллы Ингирами навел свои разводы, снабдив их легким розовым оттенком, который для него похитил его Сильф у только что появившейся на свет луны.

— Лампу Аладдина?

— Нет.

Что такое у нее было спрятано под покрывалом? Она держала что-то обеими руками и улыбалась; и чудесно выделялись на ее руках легкие формы мускулов, темные линии жилок, пушок, похожий на пушок листьев или плодов.

— Зеленую птичку?

— Ты думаешь, что она такая тяжелая?

— Говорят, когда умирает.

— Ты думаешь, что она может умереть?

— Чтобы воскреснуть вновь.

— Она никогда не умирает: она уходит и приходит, убегает и возвращается.

— Я сдаюсь. Что же там такого?

— Расстели сначала посередине террасы самый большой ковер.

— Этот?

— Нет, тот, бухарский.

Он разостлал на плитках пола чудный малиновый ковер, испещренный темной лазурью с белым, мягкий и пушистый, как старинный лукский бархат.

— Теперь садись на эти подушки. Я буду танцевать для тебя.

— Без флейты Амара?

— Молчи и гляди!

Она положила в углу террасы неизвестный предмет, прикрытый куском шелковой материи. Нагнулась и дотронулась до него, подсунув руку под материю. В течение нескольких секунд слышно было только гудение как бы шмеля, попавшего в кувшин.

— Осиное гнездо?

— Молчи!

Она скинула туфли у края ковра, и они стояли там, как пара горлиц, спрятавших головку под крыло. Пятки ее оказались окрашенными киноварью и были похожи на две половинки граната. Глядя на нее, Паоло заметил, что у нее посередине лба была маленькая голубоватая звездочка под цвет жил, казавшаяся магическим знаком.

И вот наконец гуденье перешло в музыку колокольчиков, похожую на звук египетских систров, и начался танец.

Первые удары ритма преобразили в нечто живое длинный кусок ткани, обвивавший обнаженное тело. Искусно свивая и развивая ее, руки танцовщицы придавали краям ткани подобие льющихся волн, на которых без устали колышется колокол медузы. Временами танцовщица, закрутив их вокруг себя, вдруг останавливала руки; и они взвивались кверху, как вихрь розового песка; затем падали чуть не до самых ног, но быстрые пальцы снова взбивали их, снова крутили новым движением, в новой игре. Временами же своими неясными изображениями животных ткань напоминала тающие призраки созвездий на утренней заре.

Сидя на подушках, прислонившись к белой стене, испытывая настоящую галлюцинацию чувств, любовался он бесконечно крутящимся танцем своей возлюбленной. Позади нее, сквозь ветви олеандров, вырисовывались берега заливов, поросшие сосной берега Верзилии и области Луни, Каррарские Альпы со своим воздушным видом, напоминающим также фигуры танцовщиц, целую цепь высоких дев, склонившихся, может быть, под ритм музыки к востоку.

Как швея, умеющая из бесчисленных клубков выбирать нулевые нитки для вышивки, так и она извлекала из всех близких и далеких форм самые красивые линии и слагала из них создание минутной красоты; она как будто тянула, притягивала их к себе, сливая их со своей безмолвной музыкой и раскрывая в своих мимолетных движениях дух вещей, казавшихся неподвижными и длительными. Все они гармонировали с ней — и те, что располагались по кругу горизонта, и те, что поднимались к зениту. Начиная от вершины мраморной скалы и кончая низменной песчаной косой, все они вовлекались в эту игру явлений и все выражались в этой смене движений.

Она удивительно срослась с жизнью вечера, которая раскрылась ее душе в то мгновение, когда она, стоя у окна, протянула руку за ласточкой, залетевшей в комнату. Она чувствовала, что теперь осуществляется то, что тогда только промелькнуло; из короткого вздоха она сделала гармоничное дыхание. Двусторонний свет, в котором лунные золотые лучи вливались в ясную лучистость заката, казался ей посредником между днем и ночью. Она двигалась босыми ногами по узкому невидимому перешейку, разделявшему дневное и ночное море.

Но когда ее глаза от окружающих предметов перешли и встретились с другими глазами, любовавшимися ею, она изменила свои движения. Она перешла к широким движениям; представила, будто взгляд мужчины ранит ее. Концом покрывала закрыла себе лицо, вся спряталась под складки его, превратилась в какую-то несовершенную форму, в которой вся верхняя часть тела представляла из себя облако и только ноги оставались как у человека. Затем снова сверкнуло ее прежнее существо и затрепетало внутри облака; и вот с выражением испуга выступила половина ее лица и робко показалась рука, затем часть бедра, затем вынырнуло одно плечо, и все снова скрылось. Она подражала любовному танцу галмей: тут были и стыд, и робость, и сопротивление, и томление, и забытье. Своим танцем она симулировала коварную игру: первые ласки, предложение, уклонение, презрение, притворный страх, тяжелое дыхание в минуту насилия, разрушающую силу наслаждения.