Луна-парк

8 марта.

Спускался вниз к телефону. Звонил Вам. Нет, не для того, чтобы говорить с Вами. Чтобы услышать Ваш голос. Быть может, Вы бы сказали:

«Алло!»

Быть может, рассердившись на молчание, произнесли бы еще какую-нибудь фразу.

Но номер Ваш не ответил.

Провалился ухом в темную скважину молчания.

Забавно стоять у подножия несостоявшегося телефонного разговора и потирать ушибленное молчанием ухо.

К любви – два пути: сначала видеть, потом желать.

Шел я по ним так:

Рассказывать буду честно:

Вы, Бланш, женщина не удивительная. Можно Вас даже не заметить.

Но я привык по звукам следить за работой машин.

У Вас по звуку голоса слышно, как работает мысль, ритм биения Вашего сердца. Как приходят и удовлетворяются желания. По голосу узнаешь, как Вы живете. Слушаю и знаю, что на заводе девушкам из отдела контроля не много будет работы. Изделия без изъяна. Но не буду говорить о том, что я вижу и слышу. Объективное и безразличное – я все сказал Дальше пришлось бы хвалить. Хвалить не хочу, это обязывает.

Теперь о том, чего мне хочется.

Об этом трудно. Но Вы писать разрешили и знали, что писать я буду о любви.

Самый большой город, когда обживаешься в нем, сжимается, становится мал для тебя и провинциален.

Каждый город имеет свой запах. И запах каждой вещи выдает ее провинциальную родину.

Запах Ваших волос – запах единственного города, который для меня никогда не станет провинцией.

Можно склониться к Вашим рукам. И, склонившись, услышать шелест измятой материи и шорох письма, недочитанного и раздраженно смятого в комок. Оставляю метафоры в стороне и буду говорить просто.

Мне не хочется терять власть над собой.

Я не хочу мечтать о том, что Вы меня полюбите.

Я еще не думал о том, что Вы могли бы мне принадлежать.

Почти не думал.

Я хочу сейчас только целовать Вас.

Больно от этого.

Ложусь головой на стол и хочу целовать Вас.

Вы говорите: «Не надо, будет такая беда!»

Я бьюсь головой о край стола, я повторяю: «Будет такая беда».

И хочу целовать Вас.

Я знал, что не надо звонить. Звонил, уговаривая себя, что звоню только из вежливости – нельзя же пропасть бесследно и даже не осведомиться о здоровье. Звонил. Телефон не отвечал.

Я смелел все больше и больше.

И когда совсем забыл осторожность, телефон взял да и ответил…

Видите, Бланш, даже письмо может быть неудачным.

Ведь я опять умудрился повторить лишь то, что я уже говорил Вам, одно лишь имя Ваше.

А хотел сказать совсем другое.

Хотел сказать, что люблю Вас.

Б.

8 марта.

Бланш! За целую ночь не успел закончить обещанное письмо. Было холодно. Возвратившись домой, едва открыл дверцу машины: так у меня окоченели руки.

Боже, как было холодно! И потом не мог согреться. Даже у раскаленного радиатора.

Сейчас семь часов утра. Начинается день, работа. Сегодня будет нагрузка, как в сильный шторм.

Но письмо, что я обещал, допишу. Получите завтра утром.

Бланш! Случилось вот что:

я спрыгнул с самолета.

Когда чувство высоты было утрачено, когда Париж серым планом слился с окружающими его полями, я вышел из кабины, открыл люк и прыгнул вниз. Вам это знакомо. Лечу,дыхания пет. Вероятно, мое сердце остановилось. Где ему – все равно ему не поспеть. С облаков падать не страшно, Бланш. С крыши страшнее – убиться можно. Падать с облаков слишком высоко для чего бы то ни было.

Удивляет аномалия: при таком падении воздух должен обжигать. А мне холодно. Даже озноб. Как происходит это в действительности, без метафор?

Единственное, чего я хочу, – это упасть головой на Кэ-о-Флер. Остальное все равно. Пусть все устраивается как знает… Только одно: головой на камни Кэ-о-Флер. Впрочем, это сентиментальность.

Бла-а-а-а-а-нш!

Б.

Какой денек выдался сегодня, Бланш! Получил сообщение, что в море потерпел аварию один из наших пароходов. Человеческих жертв нет, но материальные убытки весьма значительные.

Вместе с тем нам удалась операция, которая принесет Франции около полумиллиарда. Даже Ваш друг Пьер Лабур-гад, невозмутимо наблюдающий за событиями и рассказывающий о них читателю, и тот бы, пожалуй, удивился. Такие деньки выпадают редко, и в смысле потерь и в смысле удач.

Устал. Одиннадцать часов. Но письмо к Вам должно быть написано сегодня, и оно, ненаписанное, меня тяготит. Сажусь за машинку с чувством, почти похожим на страх. Пугает трудность задачи и скромность моих возможностей.Слишком перед Вами беспомощен. Лишен всех прав состояния и почти уже сослан, хотя вынесение приговора мне удалось отсрочить на двадцать четыре часа.

Вам угодно даровать мне милость – разрешить писать. Милостью я воспользуюсь. Рассчитываю при этом не столько на свои силы и умение, сколько на Ваши выдающиеся способности.

Отчитали Вы меня сегодня мастерски, на славу. Так еще ни разу в жизни не отчитывали. Без лести.

Ваша исповедь меня не обидела и не огорчила даже, хотя телефонный аппарат, не будучи в курсе дела, до слез краснел за меня.

Чувство справедливости преодолело во мне самолюбие. Вы были правы в своей резкости. Я вел себя самым недопустимым образом. Отчитали резко, умно, четко. Спасибо большое, искреннее, от души. Бланш! Больно, что, отчитав меня, Вы тут же лишаете меня возможности видеть Вас. Выносите приговор за пять минут до того, как кончилось судебное разбирательство.

Это уже не отповедь – это пощечина. И мне пришлось гореть от стыда перед смущенной телефонной трубкой. И тем не менее я должен принять обиду от Вас, по-моему незаслуженную, не обижаясь. Делаю это охотно. Побуждают меня и уважение к Вам и горячая благодарность.

За факт знакомства с Вами благодарю. И глубже и искреннее никто не будет благодарить Вас даже за годы, прожитые вместе.