Черный трилистник

О нем не знали ничего, и так как надменная и молчаливая жизнь в глазах человеческой низости является нарушением обычаев и своего рода волшебством, помогающим отделиться от ее рабства, - на эту замкнутость смотрели с недоброжелательством, едва сдерживаемым репутацией крайнего богатства. В этом двойном колдовстве золота и молчания был весь Гермас.

В самом деле, перед тем, как он поселился в этом доме, туда была привезена на повозках великолепная мебель. Одна из этих повозок, нагруженная редким хрусталем и бесценным стеклом, которое при проезде сталкивалось от тряски, под тяжелый шаг лошадей, оставила в городе воспоминание о таинственном звоне. На другой день проехали серебряные изделия, потому что Гермасу нравилась уединенная роскошь.

Он имел на это право, потому что умел воспрепятствовать всякому смешению между собой и вещами, ибо для того, чтобы сделать наслаждение невинным, достаточно сохранить за пределом его досяганий неуловимую точку, которая остается навсегда им незатронутою. Гермас был из тех, которые имеют право на все, так как, благодаря своему превосходству, они могут обезопасить себя от какого бы то ни было ига; поэтому он окружил свое уединение молчаливым великолепием, сроднившимся с его грезами; затем двери за этими чудесами закрылись, но проезд их по улицам маленького городка не мог забыться.

Много толковали об этой замкнутости, куда никто не мог проникнуть. Поэтому приход Гермотима вызвал удивление к этому избраннику, настолько приблизившемуся к надменному молодому человеку, который в бокале чудесного хрусталя, из которого он пил, как говорили, сидя один за своим сверкающим столом, казалось, выпил вместе с молчанием один из тех волшебных напитков, которые отделяют навсегда человека от подобных ему и делают его пригодным только для своего собственного общества.

То, что он один пользовался вещами, обыкновенно являющимися показными для других, согласовалось с этой замкнутостью человека, одиноко живущего в месте, расположению и архитектуре которого, казалось бы, приличествовало присутствие избранного окружения из слуг или друзей.

Любопытные обманывались в своих ожиданиях, когда узнавали о привычках причудника-хозяина, столь несогласных не только с их любопытством, но и с тем, что, по-видимому, предписывал ему почти княжеский вид замка, где он жил в стороне от всех.

Однако местность казалась прекраснее от этого намеренного контраста. В несогласии мест с их настоящим назначением есть своего рода вещая суровость, какая то избыточная грация. Их бесполезность и несоразмерность кажутся приноровленными к одной духовной мании живущего в них хозяина. В нем их нескладность получает согласие; он есть та точка, где уравновешивается связка их тайн, и не имея иного назначения кроме удовлетворения какой-нибудь меланхолической странности, эмблемой которой они являются, не совпадая более с жизнью, они приспосабливаются к снам и принимают от этого какой то оттенок мнимости и вымышленности, чрез который они делаются возвышеннее и неподвижнее.

Жилище Гермаса, в целом весьма просторное, состояло из нижнего этажа и еще одного, расположенного над ним. Высокие и широкие окна с большими стеклами или с маленькими квадратами их чередовались в фасаде, отделенные одно от другого плоскими колоннами разных сортов мрамора. Над каждым окном улыбались или казали гримасы изваянные из камня маски сатиров и геликонские облики.

Фасад этот раскрывался в глубине обширного, слегка закругленного двора. Гертулия медленно ступала по его неровным плитам. Придя посоветоваться с Гермасом, она теперь не решалась войти. Однако, в прошлом году она свыклась с ним, встречая его в старом саду, где они сидели втроем с Гермотимом перед водной аллеей. Гермас был с молодой женщиной всегда утонченно вежлив, но в тот вечер, когда он передал ей письмо и говорил с ней больше обычного, она почувствовала в его голосе нечто столь отдаленное, что меланхолический собеседник ее отчаяния удалился в ее мысли в предел снов, в область, находящуюся по ту сторону жизни, пред которой она трепетала, как пред сивиллиной тайной, словно оттуда должен был изойти ответ самой судьбы.

Она колебалась, в какую дверь ей постучать. Все три были заперты, и бронзовые молотки на них сжимали спою украшенную выпуклость. Наконец, она остановилась на средней двери. Удар прогудел внутри. Можно было угадать по долготе отголосков, что дом обширен и пронизан длинными коридорами. В гладком мраморе плит пола четко отражались лепные стены сеней. Восхитительная свежесть еще увеличивала их прекрасные гармоничные размеры. Из них расходились галереи, в конце которых видны были сквозь Застекленные двери перепекший трельяжей в виде портиков и аркад, увитые розами тисы возвышали свои обелиски на перекрестках аллей. Это было в одно и то же время величественно, кокетливо и печально.

Лестница, по которой поднялась Гертулия, привела ее к длинному ряду комнат, необычайно обставленных в пышном и угрюмом вкусе. Предметы были в них застывшими в тоскливом и безразличном уединении. В этих комнатах, созданных для каких то молчаливых посетителей, деревянный мозаичный паркет не скрипел под ногою. Тишина их, хотя она была полною, казалась скорее временно нависшею, нежели окончательною; в ней не было той неуловимой жизни, от которой растрескивается ледяная кора ее летаргии, и наоборот, что то внешнее и поверхностное дробило ее устойчивость.

Среди этих комнат одна выделялась своей прелестной обивкой. Материя хранила в себе как бы отпечаток влажной тени от прикосновения цветов, которые были когда то на нее наложены, и благодаря этой ткани очень бледного зеленого цвета, смягчалась форма мебели светло-желтого дерена и старого золота, и сгибались но углам консоли, где застыли стоя нефритовые вазы.

В другой комнате Гертулия с изумлением увидела много зеркал, висящих по стенам. Заключенные в золотые, черепаховые, эбеновые или перламутровые рамы, они стояли друг против друга, взаимно обмениваясь отражениями и скрещениями лучей; некоторые, в каменном окаймлении, были похожи на водоемы, и Гертулия, проходя мимо, увидела себя в них очень бледной.

Она продолжала искать Гермаса, переходя из комнаты в комнату. Двери с тщательно сделанными замками отделяли эти комнаты, которые порой вытягивались в анфилады. Тяжелые портьеры, шелковые, атласные или муаровые, задевали ее своей бахромой, долго дрожавшей позади нее. Все было пусто.

Пустота этих обширных покоев казалась еще более пустынной из за отсутствия на стенах портретов; ни одно человеческое лицо, приветливое или печальное, не присутствовало, из памятного прошлого, при этом великолепии, не имевшем никого свидетелем своей тонкой и пышной вещественности.

Сложные и сверкающие люстры старого хрусталя свешивались с высоких потолков на шелковых шнурах или на серебряных цепях. Их алмазные, студеные венцы освящали собою отсутствие какого-то невидимого величества и их сияющая застылость замораживала тишину и леденила уединение, где удлинялись подвески искусственных сталактитов. Некоторые из них фосфорически отливали радугой, как бы шипи намек ни закат, красивший небо снаружи. Они уподобляли воображаемым краскам закатной осени свои кристаллические плоды. День

В поисках Гермаса, она зашла, наконец, в обширную залу, где сквозь широко открытые окна легкий ветер разбрасывал на столе еще влажные неписаные листки; возле этих тетрадей лежали стрела, обнаженный кинжал, фляжка и ключ, которые Гертулия признала подобными своим. Спелый колос ласкал своей длинной бородкой лиловатую шелковую скатерть, которая затягивала стол своей тканью и наполовину закрывала своими складками его эбеновые ножки с изгибами, взбухшими от резных химер.

Из окон был виден сад Гермаса. Это была обширная ровная площадка, выложенная зеленоватым мрамором; несмотря на твердость материала, цвет его создавал иллюзию поверхности влажной, заплесневевшей и губчатой. Кругом бордюр из колючего остролистника, усеянного маленькими красными плодами, кизиле" вырезанным из кровавой яшмы. Бассейн с зазеленевшей водой был украшен розовым ибисом, который, стоя на одной ноге, похож был на большой цветок. Ровный ряд конических кипарисов заканчивал вид этого странного искусственного болота из камня и листвы. Вверху гнили остатки заката, оксидированного медью и остеклевшего от кровянистой и теплой слюны.