Диана

— Знаете, я здесь уже пять недель. Я должен опять навестить своих друзей.

— Где же это?

— В Париже, в Вене, везде.

— А!

— Вам жаль, Виоланта?

— Ну…

— Вы можете поехать со мною, если хотите.

— Хочу ли я? — спросила она себя. — Если бы озеро было таким, как прежде, мне незачем было бы уезжать, но теперь…

Она вспомнила о ночном посещении Пьерлуиджи, о его молящем жесте и милой улыбке его дамы.

— Неужели я должна покинуть вас? — подумала она вслух, становясь глубоко серьезной.

— В качестве моей жены? — спокойно добавил герцог.

— Вашей… Почему же?

— Потому что это самое простое.

— Ну, тогда…

Она вдруг начала смеяться. Предложение было принято.

Зиму траурного года они провели в Каннах, в строгом уединении. Вилла, в которой они поселились, выглядывала из-за увитых лавром стен и густой изгороди из роз, вызывая в прохожих представление о тишине и забвении. Герцогиня скучала и писала письма monsieur Анри.

Летом они объездили Германию и в конце сентября встретились в Биаррице с парижскими друзьями герцога. Ко времени приезда в Париж Виоланта была уже в самых близких отношениях с княгиней Урусовой и графиней Пурталес. Паулина Меттерних, относившаяся к ней как к младшей сестре, была посредницей при ее знакомстве с Веной. Был 1867 г. Для некоторых членов этого общества из Парижа в Вену шла прямая увеселительная аллея. Все то, что лежало по пути направо и налево, было деревнями, пригодными только для того, чтобы менять лошадей. Общенародный способ передвижения находился в пренебрежении; граф д'Осмонд и герцогиня Асси с супругом выехали из Парижа двумя четвернями и въехали во двор отеля «Эрцгерцог Карл». Виоланта приняла приглашение графини Клам-Галлас в ее ложу в придворном венском театре; она села в свою карету в Париже, чтобы заглянуть в Вене в телескоп женщины-астронома Терезы Герберштейн.

Непосредственность ее поведения, отсутствие низменного тщеславия в ее непритворном высокомерии вызывали восхищение: они восхищали прежде всего самого герцога. Ему было шестьдесят шесть лет, и уже шесть лет он в угоду своему здоровью смотрел на женщин, только как на блестящие и сложные украшения. Теперь он ближе других мог любоваться прекрасным, свободным созданием, для которого в атмосфере желаний, темных сплетен, робких интриг и тайных вожделений все оставалось ясным и светлым, которое нигде не подозревало пропастей и опасностей. Он испытывал своеобразное наслаждение, видя, как среди изнуренной толпы титулованных искателей счастья, преждевременно состарившихся в утомительных удовольствиях, она идет спокойными, уверенными детскими шагами. Разбудить ее дряхлой утонченности старца казалось безумным преступлением. К тому же он говорил себе, что было бы глупо открыть ей радости, продолжения которых она по необходимости должна была бы искать у других.

Он не открыл ей их. Ей рассказали, что маркиза де Шатиньи не может ждать детей от своего мужа.

— Откуда это известно? — спросила Виоланта.

— От mademoiselle Зизи.

— Ах, от этой оперной?

— Да.

Она хотела спросить, откуда же mademoiselle Зизи может знать это, но почувствовала, что этот вопрос не принадлежит к тем, которые можно делать вслух.

Стройная графиня д'Ольней явилась однажды вечером в австрийское посольство с огромным животом; это была одиночная попытка ввести опять моду на беременность, существовавшую в пятидесятых годах. Герцогине это показалось очень забавным; последовало несколько дней задумчивости, по прошествии которых она объявила герцогу, что чувствует себя матерью. Он был, казалось, весело поражен и пригласил доктора Барбассона. Врач исследовал ее нежной рукой, делавшей из клиенток возлюбленных. Она напряженно смотрела на него: он вовремя подавил улыбку и объявил, что ей нечего бояться и не на что надеяться.

Она каталась по Булонскому лесу и по Пратеру с все новыми поклонниками, и, не зная ничего о конечных целях поклонения, держала всех в напряжении с ловкостью лунатика. Граф Пауль Папини получил из-за нее пулю от барона Леопольда Тауна и лежал еще на смертном одре, когда Рафаэль Риго застрелился перед ее только что оконченным портретом. Для нее все это были непонятные глупости, и она высказывала это без всякого сострадания, с таким спокойным видом, что у самых легкомысленных повес пробегал по спине холодок. Ее начали бояться. Ей же доставлял живейшее удовольствие какой-нибудь новый сорт мороженого или снег, падавший на меховой воротник ее кучера более густыми хлопьями, чем обыкновенно. С большим участием, чем ко всем своим поклонникам, она относилась к лорду Эппому, старому джентльмену, который круглый год носил белые панталоны и красную гвоздику. Он приезжал к ней в потертой одноколке, и ее смешило до слез, что ему приходилось преодолевать подозрительное сопротивление слуг, чтобы проникнуть к ней и положить к ее ногам ценный подарок. Она навестила его и вошла в его спальню: он спал в гробу. Он галантно преподнес ей одно из заранее напечатанных приглашений на похороны и сыграл в честь ее на шарманке собственноручно написанный похоронный марш.

Она стала законодательницей мод. Костюм вакханки, который был на ней в 1870 году на балу в Опере, сделал ее знаменитостью. Разносчики на бульварах продавали карикатуры на нее, в витринах красовались огромные фотографии герцогини Асси. Во время одного празднества в Тюильри император долго не сводил с нее своих тусклых глаз, с трудом подавляя светившееся в них желание.

Война с Германией заставила ее остановиться среди танца, так как музыка резко оборвалась. Сладострастно откинув убаюканные мелодией головы, танцующие дамы прислушивались к раскатам отдаленного грома, и улыбка медленно исчезала с их уст.

Герцог сейчас же увез ее. На следующее утро по приезде в Вену его нашли в постели мертвым. Она продолжала путешествие в сопровождении трупа и похоронила его в склепе Асси в Заре, на торжественном кладбище, навстречу которому с мрачной пышностью движется шествие кипарисов. Затем она заперлась в своем дворце. Общество далматской столицы стучалось в ее двери, но герцогиня строго соблюдала траур.

Она чувствовала себя выбитой из колеи и более удивленной, чем испуганной, случившимся. В первый раз она испытывала тревожное ощущение чего-то неведомого, что подстерегало ее и к чему нельзя было отнестись совершенно легко. Она думала, что провела протекшие годы там, где пульс жизни бьется сильнее всего; теперь у нее было чувство, будто бальная музыка и пустой смех заглушали все, что было бы важно услышать. И во внезапно наступившей тишине она начала прислушиваться.

«Теперь я одна. Что же, что же теперь надо понять?»

На Пиацца делла Колонна в Заре понимать, очевидно, было нечего. Она стала опять скучать, от чего отвыкла со времен Канн и, подобно остальным женщинам, часами смотрела из-за запертых ставней на сонную, залитую солнцем мостовую. Иногда мимо проходили придворные; ей казалось, что во время своего кратковременного пребывания здесь с герцогом она видела их. Король проезжал в коляске с Беатой Шнакен; герцогиня, одна в своих пустых залах, смеялась над забавными историями, которые пересказывались во всех столицах.

Взаимная вражда туземных племен помешала далматам избрать монарха из своей среды. Державы, утомленные не прекращавшимся при прежних правительствах расовыми и гражданскими войнами, обратили выбор далматского народа на Николая, одного из еще незанятых Кобургов. Чтобы предложить ему корону, пришлось проникнуть в уединенный охотничий домик, где он жил в кухне с загонщиками и собаками. Это был непритязательный, бородатый старик, в шубе, шапке и с короткой трубкой во рту, расхаживавший по лесам, как святой Николай. Переселение в качестве монарха в далекое государство, о положении которого он не имел никаких достоверных сведений, было старику нелегко, но он вспомнил об обязанностях, налагаемых на него его происхождением. Говорили, что при отъезде союзный канцлер сказал ему: — Поезжайте с богом и постарайтесь, чтобы мы больше ничего не слышали о вашей стране.