Диана

Оба растерянно вытаращили белки глаз, разинули рты и показали свои челюсти, точно два больших, темных щелкунчика. Герцогиня с досадой размышляла: «Чего ради я волнуюсь из-за этого Павица? Но глупость всех этих людей заставляет меня принять его сторону». После неловкой паузы принцесса тягуче заговорила:

— Нет, я считаю невозможным устранять все жалобы с помощью палки. Но они должны быть устранены В ближайшем будущем я думаю открыть народную столовую. Я уже отдала барону Перкосини относящиеся к этому распоряжения.

Камергер поклонился.

— В следующую среду опять начинаются наши вязальные вечера у Dames du Sacre Coeur. В субботу очередь за молодыми девушками. Прошу помнить это, mesdames. Народ получит суп и шерстяные куртки, это мое твердое решение. Затем, духовная пища. Мы теперь, конечно, католики…

— Конечно, — громогласно подтвердил фон Гиннерих.

— Тем не менее я думаю, что мы можем основать библейский кружок. Вы усердно ходите с подписными листами в пользу церкви Примирения во имя Фридерики, messieurs Палиоюлаи и Тинтинович. Не забывайте барона Рущука; эти евреи умеют давать.

Будущие крупье закатили белки глаз к небу.

— А празднества? — спросила принцесса Фатма, неожиданно появляясь близ освещенного стола.

— Где же благотворительные празднества, дорогая Фридерика? Какой-нибудь базар, рождественские ясли — ведь вы это так называете, не правда ли? Беата Шнакен будет продавать куклы; она восхитительно одевает кукол. У меня будет турецкая кондитерская. Mesdames Палиоюлаи и Тинтинович…

— И бал! — попросила madame Тинтинович.

Фатма огорчилась.

— О, нет, бала не надо!

Она беспомощно заковыляла на своих коротких ногах к Фридерике Шведской и неуклюже бросилась ей на шею.

— Милая, пожалуйста, не надо бала!

Принцесса успокоила ее.

— Дорогая, я тоже против танцев. Я даже хочу побудить директора полиции закрывать кабачки в девять часов вечера. Затем я думаю подействовать на женщин, чтобы они перестали ездить на велосипедах, а вместо этого варили варенье, что я нахожу более нравственным. Вообще безнравственность должна прекратиться. Вот, кажется, и все. Или я что-нибудь забыла?

Никто не собирался что-либо добавлять.

— Как хорошо, дорогая герцогиня, что вы навели меня сегодня на это. Социальный вопрос должен, наконец, перестать существовать, — закончила принцесса, заметно раздраженная.

Супруга турецкого посланника шумно ударила себя в пышную грудь, и на лице ее выразилось удивление.

— Я не понимаю, чего вы так хлопочете. Вы слишком неопытны. Послушайте, что сделал мой муж, когда был пашой в Малой Азии. Христиане пришли с полей, с ними были и правоверные, и всем им было нечего есть, и они были страшно раздражены. Мой муж велел сказать им, что у него есть много муки, и чтобы они пришли во двор замка. Они пришли, и как только они очутились между высокими стенами, мой муж велел запереть ворота, и…

Фатма прервала себя смехом. Она щебетала как ребенок.

— …и их всех вырезали. Ха-ха! Вырезали. — О! О! — вырвалось у дам Палиоюлаи и Тинтинович, и в их вздохах смешивались ужас и желание.

— Они толкались и кричали, как свиньи на тесной телеге мясника, когда их стаскивают одну за другой.

Принцесса снисходительно улыбнулась.

— Нет, моя милая Фатма, у нас это вызвало бы слишком много шуму.

Фон Гиннерих шумно переступил с ноги на ногу.

— К сожалению! — вдруг крикнул он, побагровев. Анекдот гаремной дамы воодушевил прусского майора.

— Мы остаемся при супах и шерстяных куртках, — решила Фридерика Шведская.

— Не правда ли, моя милая герцогиня Асси, вы возьмете на себя почетное председательство в каком-нибудь из моих благотворительных учреждений? Ведь вы тоже интересуетесь разрешением социального вопроса.

— Ваше высочество, я еще никогда не думала об этом. Возможно, что когда-нибудь мне вздумается.

Со всех сторон посыпались изумленные вопросы.

— Но почему же тогда ваша светлость интересуетесь Павицом?

— Почему вы были у морлаков?

— Уже два раза?

— Потому что я скучала, — объяснила герцогиня. — Тогда я вспомнила о народе. Народ — это самое странное, что я знала в жизни. Всегда, когда я встречалась с ним, он был для меня загадкой. Он приходит в ярость из-за вещей, которые должны были бы быть для него совершенно безразличными, и верит в вещи, которые только помешанный может считать истинными. Если ему бросить кость, как собаке, — а в чем, в сущности разница? — он ее, правда, будет грызть, но не станет вилять хвостом. Ах, это всегда больше всего возбуждало мое любопытство. Поэтому я не верю и в то, что супами и шерстяными куртками все будет улажено…

— В этом, ваша светлость, вы заблуждаетесь, — высокомерно сказала принцесса. — В этом вы решительно заблуждаетесь.

Герцогиня продолжала:

— Император Наполеон очень заботился о своем народе. Париж процветал и становился все жирнее. Я не думаю, чтобы там было много людей без супа и шерстяных курток.

Кто-то простонал:

— Ах, Париж!

— Тем не менее, народ с неистовством бросился в эту излишнюю и неразумную войну. Во время наших путешествий меня поражало многое, но больше всего черная толпа и среди нее, в желтом свете газовых фонарей, бледные, потные лица, кричащие: «В Берлин!»

— Ах, Париж!

— Ваша светлость, вы присутствовали при всем этом до самого конца. Вы, наверное, можете сказать нам: где Аделаида Трубецкая?

— И д'Осмонд?

— И графиня д'Ольней?

— И Зози?

Герцогиня пожала плечами.

— Говорят, что маленькая Зози любит коммунара. Она стоит на улицах на опрокинутых шкапах и омнибусах и заряжает ружья.

— Quelle horreur! После маркиза Шатиньи — коммунар!

Madame Палиоюлаи с горечью сказала:

— События в Париже просто гнусность. Посмотрите, какие перчатки я принуждена носить. Из Парижа я, конечно, их больше не получаю. Мыслимо ли это?

— Но Фридерика успела еще получить шляпу. Послушайте, герцогиня, вы должны посмотреть ее! — взволнованно воскликнул принц Фили. Вдруг все закричали, перебивая друг друга. Дамы торопливо хватали и показывали свои веера, кружева, браслеты. Перкосини в оживленной беседе старался пробудить в герцогине общие воспоминания о праздничных днях. Бесцветное лицо принцессы слегка порозовело. Палиоюлаи и Тинтинович с мужественно сдерживаемой скорбью напоминали друг другу об игорных домах, которые оба знали, и хорошо знакомых обоим альковах известных дам. Слово «Париж» наэлектризовало их уставшие в тяжелом воздухе далекой провинции сердца. Сияние города-светоча доходило и до этого далекого моря, и людям, жившим здесь, он казался сказкой, желанным мифом. Его имя, произнесенное перед этими людьми Востока, производило на них такое впечатление, какое производят на детей Запада сказки «Тысячи и одной ночи». И едва вернувшись из поездки в Париж, они думали об источниках для покрытия расходов на новую: дамы — об экономии на обедах, на белье, кавалеры — о тотализаторе и карточных столах, монархи — о народе.

Принцесса Фатма с напряжением атлета поставила свою тяжелую ногу на стул и предлагала всем убедиться, что ее мягкий кожаный башмак облегает икру до самого колена.

— Это Париж, — благоговейно говорила она. Чтобы опять попасть на пол, она оперлась всей тяжестью о плечо наследника престола, который стоял, с любопытством нагнувшись над ней. Он задыхаясь вырвался из объятий прекрасной женщины, поднес ко лбу носовой платок и пробормотал неуверенно, искоса бросая взгляд на фон Гиннериха:

— Терпеть не могу женщин.

Еще не совсем придя в себя, он крикнул с насильственной веселостью:

— Что вы скажете, герцогиня, о нашей Фатме? Правда, она прелесть?

Она протянула турчанке руку.

— Из всех мнений, которые здесь были высказаны, ваше понравилось мне больше всего. Оно было искренне.

— Ваша светлость слишком любезны, — с милой детской улыбкой ответила Фатма. Фили зашептал:

— Ну, остальные наговорили чересчур много глупостей. Ваша светлость знаете: если бы я мог… Мне, к сожалению, не позволяют ничего, но с остальными прошу меня не смешивать. Фридерика болтает бог знает что…