Мейстер Леонгард

Демон, владеющий ею, сбрасывает маску, бессмысленная жажда деятельности уступает место сознательной, расчетливой злобе. Она оставляет вещи в покое, ни к чему не притрагивается; повсюду скопляются грязь и пыль, зеркала слепнут, сорная трава разрастается в саду, нет больше ни одной вещи на своем месте, нельзя разыскать самого необходимого; прислуга готова уничтожить нестерпимый беспорядок, она запрещает ей это делать в грубых выражениях – ей нравится, что все погибает, что черепицы падают с крыши, дерево гниет, полотно портится – с дьявольским злорадством она видит, как новая мука сменяет прежнее отсутствие покоя, отравлявшее жизнь, как окружающими овладевает боязнь, влекущая за собою отчаянье; она больше не говорит ни с кем ни слова, не отдает никаких приказаний, но все совершаемое ею делается с коварным намерением держать слуг в постоянном страхе и возбуждении. Она изображает сумасшедшую, прокрадывается ночью в спальни служанок, с грохотом сбрасывает на пол кувшины, оглушительно громко хохочет. Запираться нет смысла: у нее все ключи от дверей; нет ни единой двери в доме, которой бы она не открыла одним движением. Она не тратит времени на прическу; спутавшиеся волосы падают с висков, она ест на ходу, не ложится более спать. Полуодевшись, чтобы не выдать своего приближения шуршанием платья, она шныряет в войлочных туфлях по всему замку, появляясь то там, то тут, словно призрак.

Она бродит даже вокруг капеллы при лунном свете. Никто не решается войти туда; идут толки о том, что там хозяйничает мертвец.

Она не дает оказать ей ни малейшей помощи, все что ей нужно, она достает сама; она хорошо знает, что ее молчаливое, молниеносное появление наводит на суеверных слуг гораздо больший страх, чем властные приказания; люди объясняются друге другом только шепотом, никто не осмеливается говорить громко, все подвержено мукам злой совести, хотя для этого и нет ни малейшей причины.

При этом она особенно имеет в виду своего сына: при каждом благоприятном случае коварно пользуется своим естественным превосходством матери, чтобы углубить в нем чувство зависимости, раздувает в нем нервный страх, рождающийся из чувства постоянной поднадзорности – он переходит в безумную боязнь быть пойманным на месте и, наконец, обрушивается нестерпимой тяжестью вечного сознания своей виновности.

Когда он иногда пробует разговаривать с нею, то она строит в ответ насмешливые гримасы, слова разбухают у него во рту, и он кажется самому себе преступником, у которого порочность горит клеймом на лбу; глухая боязнь того, что она может читать его сокровеннейшие мысли и знает отношение его к Сабине, превращается в ужасающую уверенность, когда на нем покоится ее колючий взгляд; при малейшем шуме, слышимом им, он судорожно старается сделать равнодушное лицо – и чем сильнее бывают его усилия, тем меньше ему это удается.

Тайное томление и влюбленность друг в друга опутывают его и Сабину.

Они обмениваются записками, видя в этом смертный грех; вскоре под зачумленным дуновением постоянного выслеживания вянут все нежные побеги и их охватывает неукротимая, животная похоть.

Они становятся в углах, у перекрестка двух коридоров, так что, хотя не видят друг друга, но зато один может заметить приближение графини и предупредить другого – так они переговариваются, боясь потерять драгоценные мгновения, без намеков, называя вещи прямо по имени и обоюдно разжигая все больше и больше кровь.

Но поле их действий становится все уже и уже. Старуха, словно догадываясь о происходящем, запирает сначала второй этаж, а затем и первый; лишь нижние помещения, где ходит взад и вперед челядь, остаются в их распоряжении; уходить на далекое расстояние от замка запрещено, а в парке нельзя найти укромных уголков ни днем, ни ночью; когда его освещает лунный свет, то фигуры видны из окон, а в темноте грозит опасность быть подкарауленными на месте в любое мгновенье.

Желания растут и делаются неукротимы, чем более они вынуждены подавлять их; открыто разорвать путы даже не приходит им в голову – с самого детства в них слитком глубоко въелось чувство гнета, рабской беззащитности перед чуждой, демонической силой, распоряжающейся жизнью и смертью – они не пытаются даже взглянуть друг другу в лицо в присутствии матери.

Палящий зной сжигает луга, земля трескается от жары, по вечерам в небе пылают зарницы. Трава пожелтела и пьянит чувства пряным запахом сена, горячий воздух дрожит вокруг стен; похоть в обоих достигает наивысшего предела, все чувства и стремления направлены к одному; встречаясь, они едва могут удержаться от того, чтобы не броситься друг на друга.

Бессонная, лихорадочная ночь с дикими, похотливыми видениями наяву.

Как только они открывают глаза, то слышат подкрадывающиеся шаги матери Леонгарда, шуршание платья на пороге – им кажется все наполовину действительностью, наполовину бредом, они не печалятся, еле могут дождаться наступающего дня, чтобы наконец встретиться в капелле, чего бы им это ни стоило.

Целое утро они проводят в своих комнатах и присушиваются с замирающим дыханием и дрожащими коленями у дверных щелей, ища признаков того, что старуха находится в более отдаленных частях замка.

Час за часом проходит в муке, опаляющей мозг, бьет полдень: вдруг – шум, словно от звенящих ключей внутри дома, что дает им обманчивую уверенность в безопасности; – они выбегают в сад, дверь в капсулу приотворена, они распахивают ее так, что она с треском захлопывается.

Они не видят, что железная подъемная дверь, ведущая в склеп, открыта и опирается лишь на деревянную подставку – не видят зияющего четырехугольного отверстия в полу, не чувствуют холодно-ледяного дуновения, несущегося из склепа; они пожирают друг друга взорами, словно хищные звери; Сабина хочет заговорить – из ее рта вырывается лишь страстное бормотание; Леонгард срывает платье с ее тела и кидается на нее – хрипя впиваются друг в друга.

В чувственном хмеле исчезает для них понимание всего окружающего; крадущиеся шаги касаются каменных ступеней, ведущих вверх из склепа, они ясно слышат их, но все происходящее так же мало действует на их сознание, как шелест листвы.

Руки высовываются из ямы, ищут опоры на краю плит, показываются на поверхности.

Медленно из-под полу вырастает человеческая фигура; Сабина видит ее сквозь полуопущенные веки, словно через красные занавески; вдруг ее судорожно охватывает внезапное сознание положения, она испускает звенящий крик – это ужасная старуха, страшное «всюду и нигде», поднимающееся из земли.

Леонгард с ужасом вскакивает, словно ослепленный, одно мгновение пристально глядит в искаженное злобой лицо матери, затем внезапно вспыхивает безумная, точащая пену, ярость; одним ударом ноги он выбивает подставку; подъемная дверь обрушивается, треща, ударяет старуху по черепу и сбрасывает ее в глубину, так что слышно, как тело ее падает и глухо ударяется внизу.

Оба не могут двинуть ни единым членом, стоят широко раскрыв глаза и безмолвно, пристально, смотрят друг на друга. Ноги их дрожат.

Наконец, Сабина медленно опускается на пол, чтобы не упасть, и со стоном скрывает лицо в ладонях; Леонгард тащится к аналою. Его зубы громко стучат.

Проходит несколько минут. Оба не смеют шевельнуться, избегают глядеть друг на друга; затем, терзаемые одной и той же мыслью, выбегают из дверей на воздух, назад, домой, словно преследуемые фуриями.

Закатный свет превращает воду в колодце в кровавую лужу, окна замка горят ярким пламенем, тела деревьев превращаются в длинные, тонкие, черные руки, которые шарят все растущими пальцами по траве, желая удушить последние песенки кузнечиков. Блеск воздуха гаснет под дыханием сумрака.

Приближается темно-синяя ночь.

Качая головами, слуги делают предположения о том, где осталась графиня; спрашивают молодого барина – тот пожимает плечами и отворачивается, не желая дать заметить смертельную бледность своего лица.

Зажженные фонари блуждают в парке; обыскивают берега пруда, освещают воду – она черна, как асфальт и отбрасывает свет обратно; по ней плавает лунный серп, а в тростниках вспыхивают встревоженные болотные птицы. Старый садовник спускает с цепи собаку, проходит по всему лесу, иногда вдали слышится его зовущий голос; каждый раз при этом Леонгард вскакивает, волосы становятся дыбом, сердце замарает – ему кажется, что это кричит под землей его мать.