Бахиана

«А тут что-то другое, что заключается в ней, в ее словах, как вкус горечи в кристалле соли, — думала по ходу разговора многоопытная игуменья. — А ведь совсем молодая, отроковица, можно сказать. Прежде чем прибыть к нам, решала ведь — быть или не быть. Несчастная. Много потребовалось ей сил. Не так просто далось ей решиться. Надо помочь ей устоять на ногах. И все же неспроста ее появление. Может оказаться, совсем неспроста. Странно, что я так думаю…»

— Мы верим тебе, дитя мое, и нет никаких оснований сомневаться в твоей искренности, — говорила в ответ настоятельница. — Подробно расскажешь ли о своей жизни, или намеком, или вовсе сочтешь ненужным касаться этой темы дело твое. Настаивать никто не вправе. Каждый волен сам решать, как ему поступить. И если на то пошло, скажу тебе, Бахиана, у тебя еще будет время подумать, поразмыслить, что к чему. Как рассудят сестры на совете — захотят ли оставить тебя в нашей обители, — у тебя до пострижения будет свобода выбора, испытаешь себя, можешь в любое время покинуть монастырь, если не найдешь смысла в житие новом. Время на испытание у тебя будет, будет у тебя и духовный отец, куратор наш — святой отец Иов, что навещает нас из Константинополя, ему на исповеди можешь открыться, если опять же сочтешь нужным. Тебе лучше знать, когда и что сказать. Никакого принуждения на этот счет — потому как по доброте своей, не знающей границ, Всеблагий оставил нам свободу совести. Нелегкое людское свойство наше возвел Он к неприкосновенным принципам. Потому хвала и слава Ему во храмах и за стенами храмов за великодушие, простершееся на все времена вперед. — Она остановилась, собираясь с мыслями, должно быть, очень важными для нее, и добавила затем: — Оттого и вечное борение наше — всякий раз совесть отстранить желаем от свободы и всякий раз вопием, и гневаемся, и вступаемся за нее. И так всегда. А исповедь духовная на то, чтобы согласовать принцип с совестью самой. Я говорю это, чтобы ты была спокойна, Бахиана. — Игуменья сама удивлялась тому, что испытывала желание говорить столь охотно и пространно, и была довольна разговором, угадывая внутренне, что пришелица достойна этого, хоть и молода собою. — А теперь скажи мне, дитя мое, поскольку разговор наш должен быть продолжен: откуда тебе стало известно про обитель нашу скромную и почему ты решила обратить стопы свои именно к нам, на далекий остров среди моря?

Монахини почувствовали, как, переборов себя, Бахиана подыскивала слова.

— Видите ли, к вам хотел добраться один человек, — пояснила она, прикусывая губы, — но ему не суждено оказалось прибыть. А я знала о его намерении и пыталась ему помочь в его замысле. Отсюда мне было известно примерно, как лежит путь. Я знала, что остров этот называется по-турецки Чешме-Ада. Родниковый остров.

— Да, Чешме-Ада. А где же теперь тот человек?

— Он не может прибыть. Его никогда здесь не будет.

— Кто этот человек — женщина или мужчина?

— Мужчина.

— Странно, — подивилась настоятельница, — что ему могло понадобиться в женском монастыре?

Бахиана промолчала. Это несколько насторожило игуменью:

— Так ты добиралась сюда, возможно, что-то сказать, что-то передать или… прости меня, допустим, что-то иметь за это? Если так, не скрывай.

— Нет, преподобная мать. Ни то, ни другое. Мне нечего ни сказать, ни передать, я сама по себе, и тем более нечего иметь. Я никогда ничего не буду иметь. От этого я свободна.

Монахини молча переглядывались. Разговор приобретал заинтересованный для них характер. В этот момент в дверях показалась трапезница монастыря, видимо, по какому-то делу к настоятельнице. Но та не стала даже ее выслушивать, отправила назад:

— Не сейчас, потом, потом придешь.

И когда трапезница ушла, игуменья снова обратилась к Бахиане:

— Скажи мне, дитя мое, ведь ты могла скрыть намерение того человека, не так ли?

— Простите, преподобная мать, что вы имеете в виду?

— Ничего особенного. Просто для уяснения. Ведь ты же могла не говорить нам о намерении того человека, собиравшегося сюда?

— Нет, не могла бы скрыть. Я бы здесь не появилась, если бы не тот человек.

— Стало быть, в этом не кроется ничего недосказанного, кроме благих пожеланий посетить наш монастырь, так ли я понимаю?

— Да, так, — подтвердила Бахиана. — В этом нет ничего недосказанного, напротив, я бы сказала, все исчерпано в определенном смысле. У человека было такое желание, а теперь его нет. Вот и все. Я же сама по себе.

Игуменью все же что-то беспокоило, и она даже спросила у сестры Иванны:

— Ты уверена, ты все точно переводишь?

— Все точно, преподобная мать, — заверила сестра Иванна. — Слово в слово. Как сказано, так и я.

Наступила некоторая пауза перед завершением разговора.

— Я надеюсь, наши сестры не откажут тебе, дитя мое, в крове и союзе монашеском, — сочувственно говорила настоятельница. — Если быть по тому, поживешь, присмотришься. Сдается мне, Бахиана, ты могла бы в нашей монастырской библиотеке поработать. Богатая у нас библиотека. Богословие, философия, история от византийских времен. Есть для ознакомления и эллинские сочинения.

— И на болгарском языке существуют такие книги?

— Да, и на болгарском. Но главный — греческий. И вообще — работы много с книгами. А теперь, дочь моя, ответь на несколько прямых вопросов, которые требуют прямых ответов. Скажи мне, была ли ты замужем?

— Нет, помолвлена была, но слово взяла назад.

— А теперь, извини меня, я должна знать, не несешь ли ты в себе зачатия? Пойми, у нас монастырь.

— Нет, преподобная мать. К сожалению, нет И, к сожалению, никогда не быть тому.

— Я понимаю тебя. Но таков обет наш и зарок наш изначальный перед Господом.

Бахиана понимающе склонила голову.

— Не оставила ли ты больных или сирот без попечения?

— Нет, преподобная мать. Родителей давно лишилась. Близких людей тоже не осталось. Я одна.

— Не больна ли ты, не страдаешь ли недугом каким?

— Нет, я здорова и не помню, чтобы когда-либо болела.

— Ну и слава Богу. В таком случае, дочь моя Бахиана, — продолжала игуменья Митродора, приближая разговор к концу, — не на этой, так на той неделе ты узнаешь мнение сестер о твоем пребывании в монастыре, надеюсь, оно будет положительным. Не так ли, сестры мои? — обратилась она к Феодоре и Иванне.

Сестра Иванна, ясное дело, сразу закивала головой, а просмонария Феодора сказала:

— Я молча слушала весь разговор, я с самого начала была за то, чтобы принять Бахиану в наше сестринство. Чует мое сердце, есть на то провидение — здесь ее место, и, надеюсь, быть ей верной невестой Христовой.

Под конец игуменья совсем по-матерински расположилась к страннице, которую вчера еще хотела было отправить назад.

— Иди, дитя мое, устраивайся, отдохни, приведи себя в порядок, говорила она Бахиане, провожая ее до дверей. — На первых порах будешь носить серую сутану иноковицы. Так положено, а когда доживем до пострижения, до торжества самоотречения нашего во имя Господа, будешь возведена в истинные монахини и облачишься в черное, как мы. Вот тогда и имя твое преобразуем согласно церковным правилам. Так должно быть. Но смотрю я, ты хотела бы сохранить собственное имя? По глазам вижу, говори, не стесняйся.

— Да, преподобная мать, впредь одна-единственная просьба — пусть уж я буду с тем именем, с которым я сюда прибыла.

— Стоит подумать. Возможно, ты и права, Бахиана. Мне тоже нравится твое имя, хотя оно и не христианского толка. Никак родители музыкальными людьми были?

— Как вам сказать, не то чтобы музыкальными, но оба они любили музыку. Отец был моряком, капитаном торгового судна, погиб при кораблекрушении. И мать вскоре умерла. Самое лучшее воспоминание о них, я еще маленькой была, как мы ездили однажды в Германию. Все время по соборам ходили, слушали орган.

— Вот то-то, не случайно, значит. А насчет имени не беспокойся, всегда бывают исключения из правил. А пока живи, присматривайся, изучай нашу схиму. А там дело решится. Придет день — и придет решение. Мы тебе только в помощь…