Дурная кровь

Женщины знали одну заботу — наряды и украшения. Кроме того, они изощрялись в приготовлении заморских блюд, а также в сложных и замысловатых вышивках. Но все же главной заботой было холить свою красоту и свое тело, быть как можно белее и изысканней. Целью их жизни стало, нежа и украшая себя, затмить яркостью своей красоты остальных женщин, а всех мужчин в доме, не считаясь ни с родством, ни с возрастом, покорить и свести с ума.

Так же и мужчины: они тоже жили какой-то своей жизнью. Нигде не показывались. Хотя в торговых рядах, в самом центре, у них и был лабаз с солью и коноплей, но служил он не столько для торговли, сколько для расчета с крестьянами и для переговоров с арендаторами. Да и в лабазе-то их никогда не увидишь, — все главный приказчик сидит. Еще реже появлялись они на хуторах в виноградниках. Ездили только на хутор в Нижнее Вране. Но больше прогулки ради. До хутора было рукой подать, и там можно было, в особенности летом и осенью, прекрасно отдохнуть в тиши и на свежем воздухе. Хутор находился за полем, его окружали стены и ряды высоких тополей, убаюкивающих своим неумолчным шелестом; двухэтажный дом утопал в зелени. С этим уединенным хутором и домом было связано столько легенд и былей! Только тут и можно было увидеть кого-нибудь из мужчин, жизнь которых состояла лишь в стремлении роскошно одеваться и продлить свой век как можно дольше. Поэтому они и проводили большую часть года на окрестных курортах, где лечились от последствий беспорядочного образа жизни, чтобы потом на первом же пиршестве, славе или ужине иметь возможность снова напиться и наесться до отвала. Приготовления к Юрьеву дню, дню святого покровителя их семьи, начинались за две недели. В это время можно было наблюдать, как со всех сторон стекалась в их дом родня, обычно тетушки победнее, которые оставались и ночевать, чтобы побольше успеть намесить, наготовить, прибрать. По три раза заводили тесто, если почему-либо оно не выходило так, как хотелось. Несколько дней совещались о стирке, мытье полов, убранстве комнат. Всем, от малого до старого, шилось новое платье. Получали обновки даже слуги и, уж конечно, служанки, которых всегда держали несколько, как правило, брали с собственных хуторов. Им перепадали платья, всего несколько раз надеванные, но либо цветом, либо покроем вышедшие из моды. Все это готовилось заранее, люди лезли из кожи вон, только чтобы день славы прошел как надо, чтобы всех превзойти, чтобы гости были поражены и потом еще многие месяцы говорили и изумлялись, женщины бы восклицали: «Ай, что было на славе у хаджи Трифуновых!» — а мужчины вспоминали бы на базаре, как после славы веселье и попойка продолжались, по обычаю, на хуторе в Нижнем Вране. Там в компании видных греков, валахов и первых бегов-турок, которых из-за веры нельзя было принимать дома, они запирались и пускались в настоящий разгул. Привозили из Скопле танцовщиц, из Масурицы музыкантов с духовыми инструментами и зурнами, цыганок, причем не городских, из цыганского квартала, а из больших окрестных сел и придорожных харчевен, так называемых джорговок, славившихся своим хрупким, жарким телом и сладострастным взором. Музыкантов помещали в отдельной комнате, чтобы они не видели, что происходит в соседней, и в течение нескольких дней из хутора в город доносилась ружейная пальба и можно было видеть, как взлетали ракеты. А позже по секрету рассказывали, как ночью на хутор приезжала знаменитая Савета. Это была не обычная продажная женщина, а богачка, обладавшая огромным состоянием, оставленным ей мужем. И о ней говорили, что она, хоть и тайком, бывала на хуторе и бражничала вместе с ними. И наконец вспоминали, как в конце веселья начиналась картежная игра, во время которой хозяева, как того требовали обычай и приличие, проигрывали целые поля и виноградники.

Вот в чем состояла жизнь мужчин этого дома; вся остальная жизнь — все, что происходило на улицах, у соседей, на базаре, в торговле, — не только была далека от них, но они сами всячески старались отодвинуть ее от себя подальше, чтобы и дом и усадьба не имели ничего общего с городом. И именно в этом стремлении к полному отчуждению они, казалось, видели главный смысл своего существования. Этого непреложного правила они придерживались даже в мелочах. Так, например, кушанья в их доме никогда не подавались жирные, жареные и острые, как у прочих, а, наоборот, легкие, пресные и только на масле — ни в коем случае не на свином сале, тяжелом для желудка. Отличались они и выговором: у греков, валахов и турок, с которыми они больше всего и знались, они переняли мягкость произношения и привычку оканчивать фразу особым словечком, вроде джанум или датим [2]. Но легче всего их было узнать по платью и манере одеваться. Никто из них не носил башмаков или сапог — только лакированные туфли. Штаны, правда, и у них вверху были широкие, спадавшие сзади тяжелыми складками, но без всякой тесьмы и внизу узкие и короткие, чтобы лучше были видны белые чулки. Четки у них тоже были не как у всех и даже не с крестом, как у паломников, а мелкие, черные, из дорогих камней; их можно было зажать в кулак, какой бы длины ни была нить. И брились и подстригались они по-особому. Лица у них и без того были схожие — узкие, худые, но они еще и усики носили одинаковые — маленькие, вровень с губой.

Чтоб о них все же не совсем забыли, они регулярно появлялись на ярмарках и празднествах; давали щедрые пожертвования на постройку школ и церквей. А потому, когда выбирали попечителей церкви или какого-либо другого общественного достояния, всегда выбирали и членов этой семьи, и не столько из-за того, что надеялись приобрести в их лице совестливых радетелей, сколько из-за денежных пожертвований и приношений. Да и обидеть их боялись, потому что знали, что, если случайно обойти их даже в самом незначительном общественном деле, это проявление; невнимания они примут не с огорчением, а с оскорбленной гордостью: «Да разве дождешься в наше время благодарности!»

И очевидно, из-за этого неблагодарного внешнего мира, которого они так чурались и избегали, но которого в то же время и побаивались, зная, что люди из зависти всегда готовы и посудачить, и позлорадствовать, и понасмешничать, они издавна все, что бы ни случилось в семье, старательно скрывали и хранили в тайне. Лютые ссоры при дележе имущества, самые дурные страсти и наклонности, так же как и болезни, держались в секрете. Никто ничего не должен был знать и видеть. А если что и случалось, каждый, собираясь выйти из дому и не доверяя самому себе, подходил сперва к зеркалу и проверял, не видно ли чего-нибудь у него на лице или в глазах.

А между тем было что послушать, что поглядеть и о чем порассказать! Особенно в последнее время, когда приступили к дележу и когда все дядья Софки хотели иметь свой дом и чтобы в нем все было так, как в старом отцовском.

Только Софка всегда с ужасом и страхом вспоминала то, что ей еще ребенком приходилось слышать от бабки, матери или теток, когда они, оставшись одни и думая, что их никто не слышит, судачили обо всем, совершенно не боясь, что маленькая Софка поймет что-либо и запомнит, а также то, что видела собственными глазами, когда подросла.

Уже о прабабке, знаменитой Цоне, которую знали не только во Вране, но и в окрестных городах, ходило много разговоров. Славилась она своей невиданной красотой и молодечеством. Овдовев, она ни за что не захотела выходить замуж вторично. Полгорода ходило в холостяках в надежде, что она за кого-нибудь выйдет замуж, когда постареет и красота ее начнет блекнуть. Но она ни на кого не смотрела, вела хозяйство сама и была главой дома не хуже мужчины. Объезжала свои хутора всегда верхом, а слуги шли по обе стороны лошади, положив руки на круп. Она не только курила, но и с оружием умела обращаться. Да и поступь ее, стан, высокие дугообразные брови и слегка удлиненный нежный овал лица делали ее заметной в любом обществе.