Калиф-аист. Розовый сад. Рассказы

В «Калифе-аисте» «поэт-ученый» совершает новое путешествие на окраины человеческого сознания. Эта повесть — плод исследовательской любознательности Бабича, воплощение в художественной форме его увлеченности проблемами гносеологии. В повести сказалось влияние самых современных для того времени научных и философских теорий: философской теории А. Бергсона о природе памяти и его концепции сновидений, а также психоаналитического метода З. Фрейда.

Научный тезис о релятивности сна и жизни разворачивается здесь в фантастический сюжет. Сознание главного героя Элемера Табори раздваивается; он живет попеременно двумя жизнями: жизнью богатого, способного молодого человека — наяву и жизнью жалкого, забитого, нищего писца — во сне. События в его снах столь последовательны и логичны, что мир снов постепенно становится для героя так же реален, как и мир яви. Конец этой мучительной раздвоенности кладет самоубийство второго «я» — героя из сна. Наутро — уже в реальной жизни — Элемера находят мертвым, с простреленным лбом, хотя оружия в комнате не было.

Бабич-художник трактует феномен сновидений несомненно иначе и в определенном смысле шире, чем Фрейд-ученый. Известный постулат, гласящий, что даже в самой чистой душе таятся пороки и низменные инстинкты, рассматривается Бабичем не столько как психоаналитическая проблема, сколько как нравственная.

И все же проблема раздвоенности сознания героя не сводится в повести лишь к нравственному суду над личностью. Два разных «я» героя постоянно, как бы сквозь туман, ощущают друг друга. Все события повести совершаются по сути в одном, хотя и не едином сознании, в сознании одной личности, как бы парящей между сном и явью. В этой фантастической истории одна душа познает себя в двух различных физических существованиях. Предельно разводит два «я» героя их социальное неравенство, социальный антагонизм. Поэтому проблема двойственности личности, проблема двух возможных реализаций своего «я» обретает в повести и социальную окраску.

Повесть «Калиф-аист» тесно связана не только с философскими теориями, но и со многими произведениями мировой литературы. Название повести восходит к известному сюжету из сказок «Тысячи и одной ночи». Сама повесть дает современное решение традиционно-романтической темы двойничества; во многом перекликается с «Шагреневой кожей» Бальзака, с «Портретом Дориана Грея» Уайльда, с произведениями бельгийского символиста Роденбаха. Но здесь, как и в других произведениях, Бабич не подражает вершинам мировой литературы, а «завоевывает» (Д. Ийеш) для венгерского искусства новые стили.

Венгерскими читателями, современниками Бабича, роман был воспринят как произведение новаторское. Стилевое своеобразие романа они видели в ироничности тона повествования (несколько утраченной венгерским романом в тот период) и в импрессионистичности многих картин и зарисовок.

Повесть «Розовый сад» (1937), самое позднее из «большой» прозы Бабича, — произведение совершенно отличное от «Калифа-аиста». Это повесть-анекдот, в основе которой лежит пикантная и довольно банальная история: отчаянные попытки заманить жениха в «супружеский» плен и бегство его из-под венца. Автор не интригует читателя и уже на первой странице сообщает ему финал истории. Повествование ведется бесхитростно, с какой-то особой доверительностью и непринужденностью. Бабич, часто усложненный, интеллектуальный художник, здесь «эстетически разоружается». Но у этого эстетически «безоружного» произведения есть все же одно свойство, которым оно пленяет и завораживает читателя, — это его юмор.

Большинству произведений Бабича, в том числе и повести «Калиф-аист», присуща ироничность, которая предполагает некоторую сдержанную отстраненность автора. «Розовый сад» — пожалуй, единственное произведение Бабича, в котором властвует стихия юмора. Юмор в повести Бабича — это способ видения мира, взгляд человека, умудренного жизнью, на драмы своей молодости, приятельская насмешка над нескладным героем и легкая грусть из-за его одиночества. Явное сочувствие автора своему незадачливому герою, желание оправдать этого чудака, одновременно «смешного и грустного», придает повести активно гуманистическое звучание, определяющее тон его произведений тридцатых годов.

В этой повести четко проявляется и другая отличительная черта зрелого, активно гуманистического творчества Бабича — полное слияние, совмещение эстетического и этического идеалов. Если в ранний, «артистический» период красота иногда понималась писателем как абстрактное, отвлеченное понятие и не была ни доброй, ни злой (как прекрасный сад в повести «Калиф-аист»), то в этой повести красота и добро неотделимы друг от друга, неприятие злой красоты становится одним из основных ее мотивов. Букет роз входит в судьбы героев «враждебно, агрессивно», красота цветов оказывается губительной для людей, а прекрасный розовый сад превращается в символ недоброй силы.

Повести «Калиф-аист» и «Розовый сад» позволяют говорить об автобиографичности крупных прозаических произведений Бабича. В фантастической повести «Калиф-аист» узнаваемы и место действия, и прототипы персонажей. Повесть «Розовый сад» — это превращенный в забавную историю случай из жизни Бабича-гимназиста, который был направлен на преподавательскую практику в маленький провинциальный городок Байя. И розовый сад тоже существовал в действительности.

В новеллах в меньшей степени, чем в крупных прозаических произведениях, присутствует автобиографический элемент, но тем не менее те этапы творчества, через которые прошел Бабич, поэт и прозаик, отчетливо в них прослеживаются, определяют их жанровое своеобразие.

В ранний период творчества (1907—1916) поэт ощущает себя в гордом одиночестве, погружается в мир «классических грез». В своих ранних новеллах он не изображает конкретной, реальной жизни, тем более повседневности. События в них разворачиваются на мифологических просторах («Мифология», «Одиссей и сирены», «Ангел»), в средневековом городе («Сюжет из «Декамерона»), в рыцарском замке («Рождественская мадонна»). Каждая ранняя новелла — это опыт вживания в определенную культурную среду, в определенную историческую эпоху с тем, чтобы постичь тайну жизни, тайну существования.

Новелла «Одиссей и сирены» (1916) — интересный пример стилизации под миф. Бабич заимствует внешнюю канву мифа, но наполняет новым, современным содержанием, «счищая пыль и ржавчину с античных пластов», как написал о нем венгерский исследователь И. Туроци-Тростлер. Миф об Одиссее писатель стремится прочесть как «лирическую новеллу» о вечной неудовлетворенности, неуспокоенности человеческой души.

Символом жажды неизведанного, «страсти, подобной ветру», становится в новелле пение сирен. Но пение сирен это еще и «смертельный, сладостный звук», символ смерти, которая «манит в обличье красоты». Странствование Одиссея при таком прочтении воспринимается как аллегория человеческой жизни. Песня сирен выражает у Бабича также и вечное стремление человека к свободе, к абсолютной свободе от всяких пут, мешающих ему постигать красоту.

Звучание новеллы не пессимистично, не безысходно. Душа человека «мучается несовершенством», но эта мука рождает и высшую цель человеческого существования: «знать и видеть все», достичь совершенства.

Новелла «Рождественская мадонна» (1909) представляет собой стилизацию под христианский миф. Чудесное явление девы Марии с Иисусом на руках — не безусловная реальность, все это могло быть сном или плодом больного воображения, захмелевшего ума.

Главным объектом исследования в этой новелле, как и в рассказе «Одиссей и сирены», становится стремление героя познать тайну, желание увидеть… такая ли она, дева Мария, на самом деле, как ее рисуют. Стремление рыцаря Артура к познанию греховно, так как он не боится бога, и свято, так как открывает путь к истине. Эту «романтическую новеллу» — жанр ее определил сам автор — можно прочесть и как притчу о «посрамленной гордыне» человека, и как своеобразное обыгрывание «фаустовской» темы: герой, как бы поддавшись искушению дьявола познать тайну, платит за нее жизнью.