Макс и белые фагоциты

Неожиданно он говорит:

— А у писателя, должно быть, свои кошмары!

«Свои кошмары»! Я тут же записываю эти слова на конверте.

— Вы это записали? — удивляется Макс. — Почему? Неужели я так хорошо сказал?

— Просто превосходно, Макс. Для меня такая мысль на вес золота.

Макс смотрит на меня с глупой улыбкой. Он не понимает, шучу я или нет.

— Да, Макс, — повторяю я, — такой образ стоит целого состояния.

Его мозг начинает лихорадочно работать. Он-то всегда думал (пускается он в объяснения), что писатель должен первым делом накопить побольше фактов.

— Вовсе нет, Макс! Вовсе нет! Чем меньше фактов, тем лучше. А лучше всего, если фактов не будет вообще, вы меня поняли?

Если Макс меня и понял, то не до конца, однако он готов поверить мне на слово. В мозгу у него что-то свербит.

— Я и сам так думал, — медленно говорит он, словно бы самому себе. — Книга должна идти от сердца. Она должна трогать…

Просто поразительно, думаю я, как быстро работает у человека голова. Меньше чем за минуту Макс уяснил себе одну очень важную вещь. Ведь не далее как вчера мы с Борисом целый день убили на то, чтобы выяснить, что же такое «живое слово». Оно срывается с губ, как дыхание, живое слово — это когда открываешь рот и говоришь с Богом. Макс это тоже понимает — по-своему. Что факты ничего не значат. Что за фактами должен стоять человек, и человек должен быть с Богом, должен говорить, как Господь Всемогущий.

А может, имеет смысл показать Максу мою книгу, пусть почитает в моем присутствии? Интересно, как он ее воспримет? А Борис? Может, имеет смысл познакомить Макса с Борисом? Любопытно, какое впечатление произведет на него Макс. В мою жизнь это внесло бы некоторое разнообразие. И в жизнь Бориса тоже… Может, нам пообедать втроем?

Когда мы подходим к дому Бориса, я объясняю Максу, что Борис — мой друг, такой же писатель, как и я.

— Это не значит, что ради вас он разобьется в лепешку, но познакомиться с ним стоит.

Макс полон энтузиазма. В самом деле, почему бы и нет? Ведь Борис к тому же еврей, а это упрощает дело. Я хочу послушать, как они будут разговаривать на идише. Хочу посмотреть, как Макс будет рыдать у Бориса на груди. Как будет рыдать сам Борис. Возможно, Борис ненадолго поселит его у себя — в маленьком закутке, наверху. Интересно, как они будут жить вместе. Макс мог бы гладить Борису костюмы и рубашки, выполнять разные поручения, готовить. Чего не сделаешь ради заработка? Но излишнего оптимизма я стараюсь не проявлять.

— Этот Борис странный тип, — объясняю я Максу.

Однако Макса это ничуть не смущает. Да и какой смысл пускаться в длинные объяснения? Пусть сами разбираются…

На Борисе роскошный смокинг. У него бледное лицо, вид отсутствующий — впечатление такое, что он — в глубоком трансе. Но стоит мне произнести имя «Макс», как лицо Бориса светлеет. Про Макса он слышал.

Мне кажется, он благодарен мне за то, что я привел к нему Макса. Он весь излучает теплоту, сочувствие. Мы входим в комнату, и Борис бросается на диван; он накрывает свое нежное тело стеганым одеялом. Теперь в комнате, лицом к лицу — два еврея, и оба знают, что такое страдание. К чему ходить кругом да около? Начинайте со страдания… смелее! Два типа страдальцев — просто поразительно, какой контраст они представляют. Борис лежит на диване — это самый изысканный апостол страдания, какого мне только приходилось встречать. В этот момент он похож на Библию, на каждой странице которой запечатлены страдание, несчастье, скорбь, пытка, тоска, отчаянье, гибель рода человеческого. Макс примостился на краешке стула, опустив свою скорбную, плешивую, с вмятиной на темени голову, как будто само страдание рухнуло на него с силой кузнечного молота. Он силен, как бык, этот Макс. Но в нем нет силы Бориса. Макс знает только физическое страдание: голод, клопы, скамейки без спинок, безработица, унижение. В данный момент он вознамерился выпросить у Бориса несколько франков. Он ерзает на краешке стула и немного нервничает, ведь мы не дали ему возможности объясниться. Он хочет рассказать все, от начала до конца. Ему нужен только повод. А Борис между тем нежится на своем ложе печали. Он хочет, чтобы Макс собрался с мыслями. Он знает, что Макс пришел к нему пострадать.

Пока Макс говорит, я рыскаю по квартире в поисках спиртного. Я должен развлечься по полной программе. Обычно Борис сразу же спрашивает: «Что будешь пить?», но сегодня он так увлекся Максом, что предложить мне выпить ему даже в голову не приходит.

В сотый раз, да еще на трезвую голову, слушать рассказы Макса мне не очень-то хочется. Я боюсь, что своими «фактами» он вгонит Бориса в сон. К тому же Борис не слишком любит длинные истории. Он предпочитает короткую, броскую зарисовку, иногда всего одно слово. Макс, увы, повторяется. Он опять в Вене — рассуждает о чистых общественных кухнях. Я-то знаю, что из Вены мы переедем в Базель, из Базеля — в Париж, потом последует описание парижской жизни: голод, лишения, нужда — а потом начнется все сначала. Мне хочется, чтобы он скорей перешел к делу, погрузился с головой в водоворот страданий, в стоячие воды нужды, в голодную тоску, в унылую, клоповную безысходность, когда все входы и выходы закрыты, когда нет ни друзей, ни sortie. Когда вокруг тебя нет никого и ничего. Нет, Борис терпеть не может этих бесконечных монологов; он предпочитает что-нибудь неожиданное, несообразное и в то же время до жути прекрасное и правдивое… Макс обязательно вгонит Бориса в сон, теперь я в этом ни минуты не сомневаюсь…

Но я ошибся. Борис готов выслушать всю историю, от начала до конца. Вероятно, сегодня у него такое настроение — иногда он на редкость терпелив. Сейчас он наверняка ведет внутренний диалог с самим собой. А может, пока Макс говорит, думает о чем-то своем. Для Бориса это отдых. Я внимательно смотрю на него. Он слушает? Вроде бы да. Время от времени он улыбается.

Макс же потеет, как бык. Он не уверен, произвел он впечатление или нет.

Борис слушает истории Макса так, как будто это оперная ария. Нет, это лучше, чем оперная ария, — в опере ведь нет диванов и стеганых одеял. Макс снимает пиджак, по его лицу струится пот. В свой рассказ он вложил душу — это видно сразу. Я перевожу взгляд с одного на другого. Дверь в сад открыта, и солнечный свет образует над головой Бориса нечто вроде нимба. Чтобы говорить с Борисом, Макс вынужден смотреть в сад. Полуденный зной проникает в прохладную комнату, из-за этого слова Макса становятся какими-то теплыми, пушистыми. От Бориса веет таким уютом, что хочется лечь с ним рядом. Я ложусь на диван и с удовольствием слушаю такую знакомую, такую грустную историю. Рядом со мной полка с книгами. Пока Макс расписывает свои злоключения, я пробегаю корешки глазами. Сейчас, когда я слушаю эту историю, лежа, со всеми удобствами, я могу оценить, насколько она эффектна. На этот раз я улавливаю такие нюансы, на которые раньше не обращал внимания. Его голос, названия книг на корешках, теплый воздух, проникающий в комнату из сада, то, как он сидит на самом краешке стула, — все это вместе взятое производит самое благоприятное впечатление.

В комнате, как всегда, беспорядок. Огромный стол завален книгами и рукописями, вырванными из блокнота и исписанными карандашом листами бумаги, письмами, уже целый месяц лежащими без ответа. Ощущение такое, что комната опечатана, что живший в ней писатель внезапно умер и ничего трогать не разрешается. Интересно, что бы сказал Макс, сообщи я ему, что лежащий на диване человек по имени Борис мертв? Именно это Борис всем своим видом и демонстрирует — что он мертв. Иначе он не мог бы слушать так, как он слушает, — словно сидит в опере. Максу тоже придется умереть, умереть всеми частями и частицами своего тела — если только он хочет выжить… На верхней полке, словно нарочно, стоят рядом три книги: Священное Писание, книга самого Бориса и «Переписка Ницше и Брандеса». Накануне вечером Борис читал мне вслух Евангелие от Луки. Борис считает, что Евангелие следует читать чаще. И тут же последнее письмо Ницше: «Распятый». Десять долгих лет он покоился в гробнице плоти, а мир возносил ему похвалу…