Мария

Я тут же услышал чистый и мягкий голос Марии: детский голос былых времен, но более глубокий и как бы уже способный выражать все оттенки, нежности и страсти. Ах, сколько раз потом среди сна звенел в моей душе отзвук этого голоса и глаза мои тщетно искали вокруг тот сад, где ранним августовским утром я увидел ее такой прелестной!

Девочка, чьи невинные ласки были мне дороже жизни, не будет уже теперь подругой моих игр, но золотыми летними днями она вместе с сестрами станет сопровождать меня в прогулках; я буду помогать ей ухаживать за любимыми цветами; в вечерних беседах я услышу ее голос, встречу устремленный на меня взгляд, и мы будем сидеть совсем рядом.

Наспех приведя себя в порядок, я распахнул окно и в одной из аллей сада увидел Марию и Эмму. На Марии было более темное платье, чем вчера, а пурпурная шаль, повязанная как пояс вокруг талии, двумя широкими концами спускалась на юбку. Длинные волосы, разделенные пробором, закрывали спину и грудь; обе девушки расхаживали босиком. Мария держала фарфоровую вазу, спорившую белизной с ее руками, и срезала распустившиеся за ночь розы, небрежно отстраняя недостаточно свежие и пышные. Смеясь и болтая с подругой, она то и дело погружала румяное, как роза, личико в огромный букет. Заметила меня Эмма; Мария поняла, что я их вижу, и, не оборачиваясь, упала на колени, чтобы спрятать босые ноги, быстро развязала затянутую на талии шаль и, набросив ее на плечи, сделала вид, будто поправляет розы. Так прекрасны были, наверное, дочери наших предков, собирающие на рассвете цветы для алтаря.

После завтрака мама позвала меня к себе в рукодельную.

Эмма и Мария вышивали, сидя подле нее. Когда я появился, Мария вся вспыхнула: должно быть, вспомнила, как я застал ее врасплох поутру.

Мама готова была видеть и слышать меня непрестанно.

Эмма, осмелев, засыпала меня вопросами о Боготе; мне пришлось описать и блестящие балы, и новомодные дамские туалеты, и самых красивых женщин, известных в высшем обществе. Все слушали, не прерывая работы.

Мария украдкой поглядывала на меня или тихонько перешептывалась с подругой. Когда она встала, чтобы показать маме свое вышивание и спросить совета, я увидел ее тщательно обутые ножки; в легкой, полной достоинства походке сказывалась и непокоренная гордость ее народа, и прелестная скромность христианской девушки. Глаза у нее так и загорелись, когда мама выразила желание, чтобы я дал ей и Эмме несколько уроков грамматики и географии, – они были не очень осведомлены в этих науках. Мы пришли к решению, что занятия начнутся дней через шесть – восемь, а я тем временем выясню знания каждой из них.

Через несколько часов мне сказали, что для купанья все готова, и я отправился в сад. Мощное ветвистое апельсиновое дерево, отягченное спелыми плодами, образовало навес над большим бассейном, сложенным из полированного камня; в воде плавали розы; бассейн походил на восточную ванну и благоухал цветами, которые утром срезала Мария.

Глава V

Прощай, дружок, больше я тебя не увижу

Через три дня отец предложил мне посетить вместе с ним имения в долине, и я не мог отказать в его просьбе; с другой стороны, меня действительно интересовали наши хозяйственные дела. Мама горячо настаивала, чтобы мы поскорее возвращались. Сестры загрустили. Мария не упрашивала меня, как они, вернуться на той же неделе, но во время подготовки к отъезду не спускала с меня глаз.

За годы моего отсутствия отец значительно усовершенствовал свое хозяйство. Прекрасный, хорошооборудованный сахарный завод, обширные тростниковые плантации, снабжающие его сырьем, пастбища для рогатого скота и конских табунов, отличные стойла, роскошный жилой дом составляли основную часть его владений в жарком поясе. Рабы усердно трудились. Мальчишки, которые еще недавно учили меня ставить силки на куропаток и гуатинов, [4]превратились во взрослых мужчин; и они, и их отцы встретили меня с непритворной радостью. И только Педро, моего доброго друга и верного слугу, не суждено мне было повидать снова. Обливаясь слезами и подсаживая меня па коня в день отъезда в Боготу, он сказал: «Прощай, дружок, больше я тебя не увижу». Сердце подсказывало ему, что не доживет он до моего возвращения.

Могу заверить, что отец, оставаясь настоящим хозяином, обращался со своими работниками хорошо, заботился о добропорядочном поведении их жен и был ласков с маленькими ребятишками.

Как-то вечером, уже на закате, отец, Ихинио – управляющий и я возвращались с сахарного завода. Старшие беседовали об уже сделанных и предстоящих работах, меня же занимали мысли менее серьезные: я вспоминал свои детские годы. Особый запах свежеспиленного леса и спелых плодов; крики попугаев в зарослях бамбука и гуаябо; отдаленное пение пастушьего рожка, подхваченное горным эхом; свирели крестьян, неторопливо, с заступом на плече, возвращавшихся с полей; багряные облака над колыханием сахарного тростника – все напоминало мне те вечера, когда, выпросив у матери разрешение, мы с сестрами и Марией наслаждались свободой: мы собирали плоды с наших любимых деревьев, разоряли гнезда – зачастую обдирая руки и коленки, отыскивали птенцов попугая у ограды корралей. [5]

Мы повстречались с группой крестьян, и отец обратился к рослому молодому негру:

– Ну как, Бруно, все готово для свадьбы на послезавтра?

– Да, хозяин, – ответил тот, сняв плетеную тростниковую шляпу и опершись на заступ.

– А кто у тебя посаженые родители?

– Нья [6]Долорес и ньо Ансельмо, если угодно вашей милости.

– Отлично. Вы с Ремихией будете обвенчаны как положено. Все ли ты купил на те деньги, что я велел тебе послать?

– Все сделано, хозяин.

– И больше ты ничего не хочешь?

– Вашей милости виднее.

– А жильё Ихинио тебе дал хорошее?

– Да, хозяин.

– А, теперь знаю! Ты хочешь устроить вечеринку с танцами!

Бруно рассмеялся, показав ослепительно белые зубы и переглянулся с приятелями.

– Это ты заслужил: ведешь себя отлично. Вот что, – . добавил отец, обращаясь к Ихинио, – займись этим делом пусть все будут довольны:

– А ваши милости не уедут раньше? – спросил Бруно.

– Нет, – ответил отец, – будем считать, что ты пригласил и нас.

В субботу утром Бруно и Ремихия обвенчались, а в семь вечера мы с отцом, заслышав музыку, верхами отправились на праздник. Когда мы подъехали, Хулиан, старший в артели, вышел к нам навстречу поддержать стремя и принять коней. Он был великолепен в своем праздничном наряде. На поясе у него висел широкий, изукрашенный серебром мачете – знак его высокого положения. Из большого зала в бывшем нашем жилом доме вынесли хранившиеся там сельскохозяйственные орудия. Все было приготовлено для танцев. Вдоль стен тянулись скамьи; в деревянной люстре, подвешенной к балке, горели свечи; музыканты и певцы – арендаторы, рабы и вольноотпущенники – расположились у одной из дверей. Оркестр состоял всего лишь из двух тростниковых флейт, самодельного барабана, двух погремушек и бубна; но звонкие голоса певцов так мастерски выводили народные мелодии, в их пении так искусно сочетались грусть, веселье и беззаботность, слова песен были так нежны и простодушны, что даже самый взыскательный любитель слушал бы эту бесхитростную музыку с восторгом. Мы вошли в кожаных штанах для верховой езды и в шляпах. Как раз в это время танцевали Ремихия и Бруно. На ней была юбка с голубыми оборками, кушак в красных цветах, расшитая черным шелком белоснежная блузка и сверкающие, как рубины, стеклянные бусы и серьги. Склоняя свой гибкий стан, она плясала ловко и изящно. Бруно в ярких штанах по колено и белой отглаженной рубахе, с новым ножом на поясе, откинув на плечи край домотканого пончо, бойко пристукивал в лад каблуками.