Мария

И вдруг крик, мой собственный крик прервал этот сон: жестокая действительность вторглась в него, негодуя, как будто мгновение это было целым веком счастья. Свеча догорела; в окно дул свежий предутренний ветер; руки мои застыли, судорожно сжимая косы Марии, единственный след ее красоты, единственное, что было правдой в моем сновидении.

Глава LXV

Я пришпорил коня и… поскакал галопом через безлюдную пампу…

Весь день я ходил по дорогим моему сердцу местам, которые больше не суждено мне было увидеть, а вечером стал готовиться к отъезду в город, выбрав дорогу мимо приходского кладбища, где лежала в могиле Мария. Хуан Анхель и Браулио отправились раньше, чтобы подождать меня там, а Хосе, его жена и дочери были со мной до самого часа прощания. Все вместе мы вошли в молельню и, преклонив колени, со слезами помолились за упокой, души той, кого мы так горячо любили. Наступило глубокое молчание, Хосе прервал его, прочтя молитву святой деве, покровительнице плавающих и путешествующих.

Трансито и Лусия попрощались со мной и, рыдая, присели на каменных ступенях галереи; сеньора Луиса куда-то скрылась; Хосе, отвернувшись, чтобы я не видел его слез, держал мою лошадь под уздцы; Майо, помахивая хвостом, лежал на траве и следил за каждым моим движением, как в те дни, когда он был еще полон силы и мы охотились на куропаток.

Голос изменил мне, и я не смог сказать последние дружеские слова Хосе и его дочерям, да и они были бы не в силах ответить мне.

Проехав несколько куадр, прежде чем спуститься с горы, я остановился и бросил прощальный взгляд на родной дом. От прожитых в нем счастливых часов сохранились одни воспоминания, от Марии – дары, которые оставила она мне, сходя в могилу.

Тут меня нагнал Майо и, задыхаясь, остановился на берегу разделявшего нас потока; дважды пытался он перейти его, но, обессилев, отступил; пес уселся на лужайке и, глядя на меня с человеческой печалью, так жалобно завыл, словно хотел напомнить, как он любил меня, и упрекнуть за то, что я бросил его в старости.

Через полтора часа я сошел с коня у ворот обнесенной – частоколом уединенной рощицы среди равнины – это было сельское кладбище. Браулио принял у меня лошадь, и глубоко сочувствуя моему горю, толкнул створку ворот, но дальше не сделал ни шагу. Я прошел среди зарослей кустарника и выступавших из него деревянных и бамбуковых крестов. Лучи заходящего солнца, пробиваясь сквозь чащу ближней сельвы, золотили листву деревьев, склоненных над могилами. Обогнув купу мощных тамариндов, я остановился перед белым, испещренным пятнами сырости постаментом, на котором высился железный крест. Я подошел ближе. На черной доске, наполовину закрытой маками, я начал читать: «Мария…»

На раздирающий вопль моей души перед лицом смерти, на все обращенные к ней вопросы, проклятия, мольбы, призывы красноречивый ответ дало лишь глухое, холодное надгробие, которое я обнял, орошая слезами.

Раздался шорох шагов по сухой листве, я поднял голову: это был Браулио; он протянул венок из лилий и роз, сплетенный дочерьми Хосе, и встал рядом со мной, как бы напоминая, что пора ехать. Поднявшись, я повесил венок на крест и еще раз склонился к его подножью, прощаясь навеки с Марией и ее могилой…

Я уже сел в седло, а Браулио сжимал обеими руками мою руку, когда шум крыльев и знакомый мрачный клекот над нашими головами прервал слова прощания: черная птица села на перекладину железного креста, взмахнула крылом – и снова раздался зловещий крик.

Я пришпорил коня и в ужасе поскакал галопом через безлюдную пампу, объятую ночной тьмой.