Цветные миры

Уилсон сел в поезд и приехал в Атланту. Там он обо всем поведал епископу.

— Мой дорогой епископ, в Эннисберге ничего нельзя добиться, пока я не избавлюсь от нынешнего церковного совета и своеволия Карлсона. Я хочу, чтобы вы и старейшина помогли мне в этом.

Епископ нахмурился и только что собрался заявить Уилсону, что не намерен делать ни малейшей попытки в этом направлении, как у входной двери позвонили, и рассыльный подал телеграмму для Уилсона. В ней сообщалось, что церковь Аллена и дом священника, а также некоторые из окружающих зданий сгорели.

Уилсон опрометью помчался в Эннисберг. Сообщение, увы, подтвердилось полностью. Узнал он и о других странных и тревожных фактах. «Дикая кошка», как именовали его хозяйку, умерла. На закате солнца люди видели, как она поджигает церковь; выбежав с факелом из горящего подвала, она добралась до крыши и тоже подожгла ее. Затем вскарабкалась на крышу Кент-хауза. Шатаясь и рискуя свалиться вниз, она подожгла и этот дом. Так как пожар начался на чердаке, всем находившимся в доме удалось спастись.

Полураздетые девушки и несколько мужчин успели выскочить из горящего дома. Случайно оказавшийся в доме мэр города, пытаясь спастись, сломал себе ногу. Утренняя газета превозносила его героизм при тушении пожара.

В Черную Яму явился начальник полиции и весьма грубо заговорил с Уилсоном.

— Я хочу знать, что вам известно об этом пожаре!

— Абсолютно ничего. Я всего несколько месяцев назад стал священником в этой церкви, успел только наметить кое-какие меры и должен сказать, что располагаю очень небольшой властью в руководстве общиной.

— Где вы были вчера вечером?

— В Атланте, беседовал с епископом нашей епархии.

— Замышляя этот пожар?

— Нет.

— Слышали ли вы, чтобы кто-нибудь говорил о своем намерении сжечь церковь?

— Нет, — не моргнув глазом солгал священник.

— Послушайте, Уилсон, дело это серьезное, и у нас есть подозрение, что церковь и Кент-хауз подожжены по вашему наущению кем-то из черномазых!

— Зачем же, сэр, им понадобилось поджигать Кент-хауз?

— Меня не интересует зачем, но, если это так, кто-то сядет в тюрьму на всю жизнь.

— А мне кажется, — сказал Уилсон, — что это событие может только радовать жителей города, ведь они освободились от публичного дома, стоявшего в самом центре единственного в городе негритянского района.

— Слушайте, Уилсон, если вы посмеете заявить об этом во всеуслышание…

Уилсон подался вперед и сказал:

— Посмею и заявлю!

Создавшаяся ситуация потребовала от муниципалитета пристального внимания. Она влекла за собой публичное обсуждение вопроса, который задевал репутацию города. Глава церковного совета Карлсон обратился к своим покровителям из белых горожан с призывом собрать средства на восстановительные работы. Уилсону было известно, что в прошлом Кент-хауз всегда щедро жертвовал на церковные дела. Он решительно протестовал против того, чтобы обращаться за помощью к тем, кто был бы не прочь вновь открыть здесь публичный дом. Он отправился в муниципалитет, но там его не захотели выслушать. Знакомый Уилсону банкир согласился предоставить средства на восстановление церкви. Но вопрос о Кент-хаузе остался открытым.

Тогда в борьбу вступила Соджорнер. Ей стало известно, что городское миссионерское общество наметило провести собрание белых женщин. Оно касалось миссионерской работы в Африке. Соджорнер посетила председательницу общества и спросила, как она смотрит на то, чтобы в собрании приняли участие и цветные женщины. Можно было бы, например, привести женский хор для исполнения негритянских духовных гимнов.

Миссис Дауэс, весьма приятная и любезная, хотя и не слишком умная женщина, обрадовалась этому предложению и попросила Соджорнер привести хор в назначенный вечер. Однако, поставив этот вопрос перед своими коллегами, она не встретила того сочувствия, на которое рассчитывала. На повестке дня общества первым стоял вопрос об участии в собрании католической и унитарной церквей. После жаркой дискуссии было решено эти церкви на собрание не приглашать. Устав от споров, общество не возражало против того, чтобы цветная женщина привела своих хористок и они исполнили негритянские песни.

Так Соджорнер очутилась в одном из красивейших домов города. Сидя в приемной, где ее девушки никому не мозолили глаза, она ждала того момента, когда ее маленький хор пригласят на сцену. Ждать пришлось довольно долго; было уже поздно, и многие из присутствовавших дам высказывали пожелание, чтобы концерт был отложен до другого раза. Но они устали и проголодались, и, пока цветные слуги разносили сандвичи и прохладительные напитки, Соджорнер вошла в просторную гостиную и заговорила:

— Я полагаю, уважаемые леди, что вы не станете возражать, если перед началом моего концерта я скажу несколько слов по вопросу, который очень волнует нас, живущих в Черной Яме. — Говорила она негромко, как говорят культурные люди, и дамы в изумлении воззрились на нее. Тут-то она и подложила нм пилюлю, хладнокровно сказав:

— Я имею в виду предложение снова отстроить в Черной Яме публичный дом, известный под названием Кент-хауза.

В гостиной воцарилось удивленное молчание, за которым последовал вопль протеста. Но в дальнем углу гостиной поднялась крупная красивая женщина и своим громким голосом заставила всех умолкнуть:

— Послушайте! Я хочу знать все! Мне известно, что слухи об этом деле замяты, и все мои старания выяснить истину оказались тщетными. Если эта женщина может что-нибудь сообщить, я за то, чтобы она сейчас же все рассказала.

И тогда Соджорнер спокойно рассказала нм о публичном доме во главе с «мадам», которая, пользуясь широкой финансовой поддержкой и покровительством полиции, держала в доме фактически на положении узниц пятнадцать-двадцать приезжих молодых женщин, к чьим услугам прибегали друзья и близкие сидевших здесь дам.

— И христиане Черной Ямы не желают, чтобы это заведение было восстановлено, раз бог в своем милосердии сжег его, — закончила Соджорнер.

Затем, не дожидаясь, пока потрясенные ее сообщением женщины вновь обретут душевное равновесие и дар речи, она уселась за рояль и, подозвав к себе своих девушек, запела вместе с ними:

Полчаса спустя крупная красивая женщина ворвалась к себе в дом и, услышав еще в дверях приветливый оклик мужа: «Хелло, бутончик мой, это ты?» — заорала:

— Оставь эти свои бутончики! Джим Конуэлл, дьявол бы побрал твою душу, если ты позволишь восстановить в Черной Яме этот публичный дом, то, клянусь богом, я уйду от тебя навсегда и расскажу всему Эннисбергу, почему я это сделала!

После этого на протяжении года положение негров в Эннисберге и их взаимоотношения с белыми были очень натянутыми. В любое время мог начаться погром. Уилсону угрожали физической расправой. В общине обнаружились шатания, приток пожертвований упал, но зато и воскресные радения прекратились. В конце концов с помощью тщательно продуманных мер и усилий реорганизация церковного прихода пошла по правильному пути. Старое здание церкви снесли и вместо него построили новое; рядом с ним появился новый дом священника. Черная Яма была включена в городскую канализационную сеть, и поселок освободился от ужасающей грязи и отбросов.

Среди чернокожих прихожан Уилсона наступило успокоение, и они начали прислушиваться к его словам. Появились новые прихожане из ближних окрестностей, высказывались пожелания об открытии воскресной школы, о налаживании общественной работы. Взносы начали поступать более регулярно. Одновременно увеличился спрос на цветную рабочую силу со стороны растущих промышленных предприятий города.

До этого Уилсон месяцами пребывал в полном отчаянии, но у Соджорнер хватило проницательности и мужества, чтобы предвидеть результаты его усилий и правильно понять свой долг как жены священника. Она сумела поддержать мужа и укрепить в нем уверенность в своих силах. Церковный приход погасил свою задолженность; церковь начинала развертывать широкую общественную деятельность среди прихожан. Епископ был доволен значительным увеличением церковных взносов и постоянно хвалил Уилсона, а через три года опять перевел его на новое место — в Мобайл.