Рассказы

Она подала Ясеку карту и книжку. Он спрятал их в карман, сказав:

— Ладно, потом погляжу.

— А сумеешь прочитать?

— Ну, как же, мало ли меня ксендз плеткой гладил, когда учил! А потом учили и там… — Он не в силах был произнести это ненавистное слово «тюрьма».

Со стороны дома донесся чей-то голос:

— Настуся!

— Надо мне итти, я выбежала в сад за крыжовником для повара.

— Так помни: как только светать начнет, после вторых петухов. Все оставь — надень только, что у тебя есть получше. Не жалей, я тебе там не такую одежу куплю. Приходи к матери.

— Значит, на заре. Я надену только рубаху, и ту юбку, что пани подарила, и большой платок, и другую юбку, шерстяную, а то, может, холодно будет.

— Хорошо, хорошо, только не проспи, Настусь!

— Скажешь тоже! Ох, ты, милый ты мой! — Она обняла его крепко, и они оторвались друг от друга только тогда, когда из дома снова начали звать Настку.

Ясек вылез из чащи ветвей, чуть не ползком добрался до грабовой аллеи, окружавшей весь парк, и уже бежал к своему перелазу, но неожиданно на повороте аллеи столкнулся лицом к лицу с управляющим.

— Ага, вот ты где, братец!

Ясек задрожал и помертвел от ужаса. Перелаз был в двух шагах, — один скачок, и он очутился бы на заборе. Но он не двигался: сверкающие глаза управляющего словно пригвоздили его к месту и лишили сил. И только удар палкой по голове привел его в себя. Однако он не пытался убежать. Кровь его закипела, ожили в памяти все обиды, заговорила жажда мести.

Он изогнулся, подобрался, как волк для прыжка, и двинулся на управляющего. Завязалась короткая, но жестокая борьба.

Управляющий стал звать на помощь, но, схваченный за горло, замолчал. Оба упали на землю и катались по ней, сцепившись, как две собаки, готовые загрызть друг друга насмерть.

Хриплые крики, проклятья, удары, пинки ногами… Быстро, как молния, они клубком метались по гравию аллеи.

Ясек чувствовал, что слабеет, что ему не одолеть противника. Но отчаяние и бешенство придали ему силы, и он, подмяв управляющего под себя, изо всей мочи ударил его коленями в живот. У того хлынула изо рта кровь, и он упал без чувств.

Прибежали люди, но Ясека уже и след простыл: он быстрее оленя мчался в лес.

XII

Ночь была теплая, тихая, настоящая весенняя ночь.

Звезды тускло мерцали в пропастях неба, с укутанной туманом земли неслось пение птиц, порой на лугах раздавался хор лягушек. А деревня спала тихо, не слышно было ее дыхания.

Один Ясек не спал. Как только наступила полная темнота, он выскользнул из своего убежища, где сидел со вчерашнего утра, с тех пор, как спасся бегством из парка.

Нигде не видно было ни огонька, не слышно ни звука. До рассвета было еще далеко.

«Уже через несколько часов в путь, в дальние края», — думал Ясек. Как загипнотизированный, он вышел на дорогу к монастырю и зашагал в деревню.

Он сам не знал, зачем идет туда, он забыл об опасности, забыл обо всем и медленно шел посреди дороги.

Деревня спала глубоко и спокойно, из открытых окон слышен был храп, а кое-где в садах, под завалинками белели фигуры тех, кто ночевал на открытом воздухе.

Ясек приглядывался к каждой хате, каждому двору с странной настойчивостью человека, который ни на чем не может сосредоточиться. Он часто останавливался, прислонялся к каменным заборам, потом шел дальше, но все медленнее, словно с трудом.

Порой сонно тявкала на него собака или где-то на конюшне ржала лошадь, гоготали во дворах гуси — и опять наступала такая тишина, что Ясеку становилось жутко, и он осматривался по сторонам.

Он сейчас ни о чем не мог думать, — замирало сердце, и странная слабость охватывала его. Миновав последнюю избу, он сел на дороге под ветхим крестом без перекладин и рассеянно смотрел на покрытые туманом поля.

Ему было так худо, что минутами казалось — это смерть подходит.

Давно уже пропели первые петухи, помутнели звезды, и скоро на востоке темносинее небо чуть-чуть посветлело. Там должно было взойти солнце, но оно было еще далеко, очень далеко.

Ясек сидел неподвижно. Он не спал, но ничего не сознавал, ни одной мысли не было у него в голове. Казалось, он смотрел в глубь собственной души и медленно проваливался куда-то в пустоту, внезапно разверзшуюся в ней.

Мрак ночи постепенно редел; туман становился стеклянно-прозрачен и опадал, очертания деревни казались темнее, а в полях и на дороге начинали выплывать из мглы деревья, замелькали длинными шнурами крестьянские загоны и все яснее вырисовывалась дорога.

Ясек машинально встал и зашагал обратно в деревню, к матери. Светало так быстро, что в открытые ворота ему были хорошо видны пустые дворы и ночевавшие там люди. Все спало крепко, и в тишине слышно было, как роса каплет с листка на листок.

Мать сидела на пороге с четками в руках, а Настка дремала на лавке.

— Пора! — едва слышно шепнул Ясек.

— Пора! Пора…

Старуха разбудила Настку, они вскинули узлы на плечи и вышли.

Тэкля плакала навзрыд, а дворовый пес, не спущенный этой ночью с цепи, начал жалобно скулить. Ясек вернулся и отвязал его, но пес не пошел за ними, а выбежал на дорогу и отчаянно завыл.

Они прошли через двор в поле и зашагали межой среди хлебов, направляясь к лесу.

Никто не проронил ни слова, не оглянулся ни разу на деревню, на дом, не заплакал. Они шли быстро, как бы убегая, только иногда кто-нибудь проводил рукой по колосьям, и глаза мутнели от слез, и тяжело поднималась грудь, раздираемая болью.

Предрассветный ветер колыхал хлебами. Они гнулись перед шедшими по меже людьми, как бы кланяясь им в ноги, и, роняя росинки, шелестели, словно говоря:

«Не уходите, хозяева… Останьтесь… останьтесь с нами!»

Деревья, терновые кусты, старые груши на межах протягивали к ним ветви, загораживая дорогу, и шумели глухо: «О! о! о!»

Свет зари переливался над полями, в красном ее блеске капли росы напоминали кровавые слезы в глазах, полных отчаяния, безумных, ищущих кого-то глазах. И, казалось, кровавый блеск рождающегося дня разливает вокруг беспокойство и смятение.

А они шли, все ускоряя шаг, с трудом подавляя слезы тоски и мучительных сожалений.

Около леса, у перекрестка, где на придорожном кресте вытянулось тело распятого, свесившего на грудь измученную голову, они не выдержали: все трое упали на колени у подножия креста и плакали надрывно, горько.

— Ох, Иисусе! На тебя наша надежда… Под твою святую защиту отдаемся, матерь ченстоховская!

Помолившись, сели отдохнуть, утомленные хлопотами и волнениями этой ночи.

— Не увижу тебя больше, земля родная, не увижу! — шептала Винцеркова, в последний раз обводя глазами поля, деревню, весь этот освещенный зарей мирок, где прошла ее жизнь, и жадно вбирая его в себя, как принимают святое причастие перед отправлением в последний путь.

А когда уже надо было итти дальше, они на прощанье припали к родным пашням и пересохшими губами целовали святую грудь матери-земли.

— Ну, пойдемте, мама, пойдем, Настусь! Белый день на дворе, еще кто увидит нас! — торопил Ясек женщин, которые никак не могли оторваться от земли.

Укрываясь в лесу, они скоро добрались до картофельных ям, где долго прятался Ясек. Там они должны были ждать проводника.

Все трое были так утомлены, что сразу заснули как убитые.

Проснулись довольно поздно — уже звонили к вечерне.

Старуха развязала узелок, и они принялись за еду, так как сильно проголодались.

— К вечерне звонят.

— Долго что-то не идет наш проводник!

— А надежный ли он человек, Ясек?

— Да ведь он мне десять рублей дал, чтобы не сомневались, что придет.

Они продолжали есть молча, поглядывая на краешек неба, синевший над отверстием ямы.

Вдруг Ясек вскочил: сверху донесся смешанный гул голосов.

Он схватил палку, подошел поближе к отверстию и долго вслушивался.

— Там много людей… слышно, идут сюда… тише! — шепнул он, взобрался повыше, чтобы выглянуть наружу, но тотчас спрыгнул на дно ямы.