Рассказы

— Как же, как же! Бегом побегу к солтысу и выдам вам сына! — насмехалась она, провожая их глазами до самой корчмы, куда они вошли всей компанией.

Однако к ямам она не пошла, боясь, что за ней будут следить, и за весь день ни разу не наведалась к Ясеку, хотя погода была пасмурная и все тонуло в серой унылой мути.

Только когда совсем смерклось, она взяла горшок с едой и, крадучись, побежала к яме.

Наклонясь над отверстием, она с беспокойством позвала:

— Ясек! Ясек!

Он не откликался. Старуха спустилась вниз, ощупью нашла его и в безмерной тревоге стала трясти, пока он не очнулся от тяжелого сна.

— Это ты, мать?

— Я. Приподнимись немножко.

— Ну? Были?

— Были. Утром. Я не приходила, оттого что боялась, что днем могут увидеть.

— Ко мне в полдень приходила Настка.

— Дай ей бог здоровья!

Она поставила около Ясека горшок, вложила ему в руку ложку, и он стал медленно есть.

В яме было темно, как в могиле, пахло гнилью, и в спертом воздухе трудно было дышать. Монотонно плескался дождь, стекая вниз по стенкам.

— Ну, как ты, Ясек?

— Ничего. Лучше мне. Все ждал вас, дождаться не мог… думал, уже не пойти ли самому…

— Шагу отсюда не смей ступить! — воскликнула мать в ужасе.

— Не вечно же мне лежать здесь!

— Выздоравливай, а тогда…

— Уедем? — сказал Ясь тихо, словно про себя.

— Уедем. Я уже все обдумала.

Она нащупала голову Ясека, прижала ее к своей груди и, утирая ему лицо, говорила:

— Заживем там хорошо. Не бойся.

— Это за морем, да?

— Говорят, за морем… За морем… — повторила она медленно.

— Там землю дают даром.

— И землю, и лес, и все обзаведение.

— А хоть бы и не дали, так сами себе купим!

— Так-то оно так, а все же лучше получить даром, а на свои деньги докупить еще земли.

Старуха скоро примолкла, задремав.

Невдалеке глухо шумел лес, кричали какие-то птицы, и все не утихал монотонный плеск дождя, как будто эта серая мутная ночь рыдала о минувшем дне.

— Обидно только, что не достанется Настке все, что ей пани обещала к свадьбе… Потому что венчаться тут нам нельзя. Да и все равно не тащить же корову за море! — медленно говорил Ясек, но старуха уже не слышала. Ее одолела усталость, и, убаюканная тишиной, она спала, прислонясь спиной к стенке ямы. Ясек укрыл ее своим полушубком и некоторое время охранял ее сон, потом задремал и он.

Ночь шла. Дождь утихал и на смену ему прилетел ветер. Он носился по полям, со свистом врывался в яму. Потом из мрака вынырнул рассвет и заплаканными, желтыми от зари глазами озарил мир, заглянул и в яму к спящим.

Первым проснулся Ясек и поспешил разбудить мать,

— Идите домой, а то вас кто-нибудь увидит! Мама, знаете, Настка слышала, как пан говорил недавно, что купил бы наш лужок, потому что он вклинился в его поля. Вы бы сходили в усадьбу! Он, пожалуй, дороже заплатит, чем мужики.

— Правда, и как это мне в голову не пришло! Ведь года два назад он даже присылал за этим управляющего.

— И надо все мигом провернуть! — сказал Ясек решительно.

— Вот только Герш придет. Это он людей туда переправляет.

— Да, я сам видел. А что, если не найдется других охотников ехать?

— В корчме говорили, будто через две недели поедут люди из Воли.

— Через две недели! Так я тогда уже буду совсем здоров! — весело воскликнул Ясек.

— Ну, я пошла. Вечерком еще приду.

— Сходите, мама, к помещику и к ксендзу за лекарством. Чем больше его принесете, тем скорее я на ноги встану, — говорил Ясек настойчиво, почти повелительно. Старуха даже задрожала от радости, что ее любимый сын уже так окреп и ободрился.

X

В тот же день, после полудня, Винцеркова приоделась и пошла в усадьбу — поговорить с помещиком о покупке ее луга. Как-то непривычно ей было вести с господами деловые разговоры, и дорогой она озабоченно вздыхала, обдумывала все и — в который раз! — высчитывала, сколько можно взять с помещика за луг, сколько ей дадут за землю и за все остальное…

«Шесть моргов поля хотя бы по сто рублей… Лужок — примерно тысяча злотых. А еще две коровы, свиньи, теленок… инвентарь и все, что в хате. Хату тоже отдельно надо считать… и овин. Овин Сулек купит, он еще весной приценивался».

Помещичья усадьба была расположена несколько в стороне от деревни, между горой, на которой стоял монастырь, и той речкой, что текла мимо хаты Винцерковой. Речка эта пересекала и усадебный парк, раскинувшийся по склону горы и примыкавший к монастырскому саду.

Винцеркова зашла на кухню, и там ей сказали, что господа в «садовых комнатах».

Дом был очень большой, одноэтажный, на каменном фундаменте, с островерхой, высокой крышей, на которую выходил ряд слуховых окон. Обширная терраса широкими ступенями сбегала в парк до самых газонов, огороженных низенькой, чудесно-зеленой живой изгородью.

По обе стороны террасы через газоны тянулись до самой реки аллеи красного шиповника и лиловой сирени, а из окон открывался вид на широкую полосу пшиленских лугов, замкнутых лесами, и на всю деревню, лежавшую в долине.

Винцеркова остановилась на террасе перед стеклянной дверью в комнаты и несмело заглянула внутрь.

— Вам чего?

— Я к пану! — ответила она угрюмо, отступая в сторону, так как с лестницы тяжелыми шагами сходил управляющий.

Это был здоровенный рыжий мужчина с грубыми чертами лица, пышными усами и яркоголубыми глазами.

— А, Винцеркова! Мое почтение! — сказал он иронически. — Что, хорошо спрятали своего разбойника? Ничего, найдем! Уж я об этом постараюсь и отправлю его туда, откуда он больше не убежит.

— Это как бог даст. Все в его воле, а не в вашей…

— К пану, говорите? А по какому делу?

— Не вашего ума это дело, — отрезала она язвительно.

Управляющий вышел, хлопнув дверью.

А Винцеркова прислонилась к балюстраде, заставленной корзинками с цветами, и ждала, глядя в пасмурное небо и окутанный туманом парк. Собирался дождь.

Она ждала довольно долго. Наконец к ней выбежала Настка и, поцеловав у нее руку, сказала:

— Пан велел вас звать!

— Были там? — спросила Настка тихо, пропуская ее в просторную прихожую.

— Всю ночь просидела. Спасибо, что не забываешь его.

— Да я для него… все… все! — горячо ответила девушка, отворяя стеклянную дверь в большую комнату, полную зеленых растений.

Помещик и его жена сидели в креслах у круглого стола.

Остановившись у двери, Винцеркова поклонилась обоим так низко, что коснулась рукой пола, и стала объяснять, зачем пришла.

— Ладно, куплю ваш луг. Осенью приедет землемер и обмерит его.

— Вельможный пан, мне сейчас продать нужно.

— А что это вам так загорелось? Уезжаете, что ли?

— Мне деньги сейчас нужны.

— Ну, ведь не умираете еще, могли бы подождать.

— Никто не знает, когда придет его день и час.

У нее вдруг так сжалось сердце, что не помогла и гордость, — слезы хлынули бурным потоком.

Помещица, дама чувствительная, вскочила с кресла и спросила:

— Что с вами? Отчего вы плачете?

— Ох, пани, голова у меня кругом идет. — Рыдания мешали ей говорить, сотрясали все ее тело.

Господа пришли в замешательство. А она, прижавшись к стене, все плакала. Платок сполз с седой головы на затылок, совсем открыв ее лицо с благородными и строгими чертами, но такое землистое, помятое, изглоданное жизнью, такое страдальческое, что оно походило на трагическую маску. Казалось, с потоком слез, которых она не могла удержать, хлынуло наружу и ее горе, все, что у нее наболело. Плача, она тихим дрожащим голосом рассказывала господам о своих несчастьях. Бедное материнское сердце жаловалось на горькую судьбу свою. До сих пор ей нельзя было ни перед кем излить душу, и вот она, не выдержав, все рассказывала господам: ведь не выдадут же они ее, несчастную, не погубят ее?

А чувствительную пани так растрогало горе Винцерковой, что ее сапфировые глаза наполнились слезами.