Обетованная земля

— Я сам не знаю, что со мной, — пробормотал Хирш. — Наверное, меня просто сводит с ума весь этот треп: мол, все надо забыть, все начать сначала, а вот того-то и того-то забывать нельзя. Людвиг, они все размелют в щепки своими языками!

Снова появились близняшки Даль. У одной в руках был миндальный пирог, а у другой — поднос с чашками и кофейником. Я непроизвольно поискал глазами Лео Баха. Он и в самом деле сидел неподалеку, с жадностью пожирая глазами пританцовывающих двойняшек.

— Ну как, разобрались, какая из них праведница, а какая Мессалина? — спросил я у него.

Он покачал головой:

— Пока что нет. Зато я выяснил еще кое-что. После приезда в Америку они обе прямо с парохода отправились в клинику пластической хирургии и на последние деньги велели переделать себе нос, чтобы начать новую жизнь. Что вы на это скажете?

— Браво! — воскликнул я. — Похоже, воздух здесь просто пропитан новой жизнью, как весенней грозой. То Танненбаум-Смит, то близняшки Даль! Впрочем, я только «за». Да здравствует авантюризм, да здравствует новая жизнь!

Лео Бах непонимающе уставился на меня.

— От операции даже следов не осталось, — пожаловался он.

— Попробуйте выяснить адрес клиники, — посоветовал я.

— Кто, я? — удивился Бах. — Зачем? Со мной и так все в порядке.

— Замечательные слова, господин Бах. Хотел бы и я сказать о себе то же самое.

Между тем близняшки стояли уже прямо перед нами и, мило улыбаясь, предлагали нашему взору торты, кофейники и свои аппетитные задницы.

— Смелее! — шепнул я Баху.

Он стрельнул в меня гневным взглядом и взял кусок торта, так и не ущипнув ни одну из девушек.

— Ничего, подождите, вот когда-нибудь и вас прихватит, фригидный индюк! — пробурчал он.

Я оглянулся в поисках Хирша. Его уже осаждала госпожа Танненбаум. К ней подошел и сам Танненбаум.

— Эти господа не танцуют, Ютта, — обратился он к своей импозантной каравелле. — Танцам они не учились. На это у них не было времени. Как у детей военного времени, которые в глаза не видели шоколада. — Он робко улыбнулся. — А на танцы мы пригласили американских солдат. Они все танцуют.

Госпожа Танненбаум удалилась, шелестя юбками.

— Я это придумал для дочери, — пояснил Танненбаум. — Ей так редко удается потанцевать.

Я проследил за его взглядом. Дочь Танненбаума танцевала с Коллером, автором кровавого списка. В танцах Коллер был столь же неумолим. Он не провел, а силой проволок тщедушную девушку через весь зал. Мне показалось, что одна нога у нее была короче другой. Танненбаум вздохнул.

— Слава богу, завтра в это время мы будем уже американцами, — сказал он Хиршу. — Наконец-то я сброшу бремя трех своих имен.

— Трех? — с недоумением переспросил Хирш.

Танненбаум кивнул:

— У меня двойное имя. Адольф Вильгельм. Положим, Вильгельма я еще могу понять: дело было при кайзере, а дедушка у меня был большой патриот. Но Адольф! Да как ему только в голову могло такое прийти!

— У меня в Германии был один знакомый врач, — сказал я. — Его звали Адольф Дойчланд. Но он был евреем.

— О боже! — восхищенно воскликнул Танненбаум. — Да это еще похуже, чем у меня. Что же с ним стало?

— Его заставили сменить имя. И фамилию тоже.

— И все?

— И все. У него, конечно, отняли частную практику, но сам он благополучно сбежал в Швейцарию. Правда, было это еще в тридцать третьем году.

— Как же его теперь зовут?

— Никто, — сказал я. — Доктор Никто.

Танненбаум выглядел озадаченным. Я догадался, что он размышляет, не поторопился ли с выбором имени: должно быть, фамилия Никто показалась ему соблазнительной. Еще более анонимной, чем Смит. Однако тут он заметил сигналы, подаваемые с кухни: кухарка Роза размахивала громадной деревянной ложкой. Он сразу как-то собрался.

— Гуляш готов, господа, — объявил бывший Адольф Вильгельм. — Предлагаю отведать его прямо на кухне. Там он вкуснее.

Он двинулся вперед. Я собирался последовать за ним, но Хирш схватил меня за руку.

— Смотри, вот Кармен танцует, — сказал он.

— А вот уходит человек, от которого зависит мое будущее, — возразил я.

— Будущее может подождать, — заявил Хирш, не отпуская мою руку. — А красота не ждет. Статья восемьдесят седьмая дополненной нью-йоркской редакции «Ланского кодекса».

Я посмотрел на Кармен. Невозмутимая, как живое воплощение давно позабытых мечтаний, она с выражением всемирной скорби скользила по залу в обезьяньих объятиях рыжеволосого американского сержанта — дылды с двойным подбородком.

— Должно быть, задумалась над рецептом картофельных оладий, — проронил Хирш. — Впрочем, ее мозгов и на это не хватит. А я боготворю эту бессловесную корову.

— Не ной! — возразил я ему. — Действуй! Чего ты ждал до сих пор?

— Я не знал, где она. Вдобавок ко всему это волшебное существо обладает способностью бесследно исчезать на целые годы.

Я рассмеялся:

— Таких способностей нет даже у королей. Не говоря уже о простых женщинах. Забудь о своем несчастном прошлом и действуй незамедлительно.

Хирш нерешительно посмотрел на меня.

— А я пошел есть гуляш, — сообщил я. — Сегедский! А заодно закладывать фундамент своего будущего. Совместно с Адольфом Вильгельмом Смитом.

В гостиницу я вернулся за полночь. К своему немалому удивлению, я обнаружил там Марию Фиолу, они с Мойковым сидели в плюшевом салоне и играли в шахматы.

— У вас что, была ночная фотосессия? — удивился я.

Она молча покачала головой.

— Тоже мне вопрошатель! — отозвался вместо нее Мойков. — Невротик несчастный! Не успел появиться — и давай задавать вопросы. Все счастье испортил. Счастье — это когда тихо и никто не задает вопросов.

— Счастье для полных идиотов! — возразил я. — Сегодня я лицезрел его во всем совершенстве. Роскошнейшая красотка в состоянии блаженной расслабленности — и никаких вопросов.

Мария Фиола подняла глаза:

— Неужели?

Я кивнул:

— Принцесса с единорогом.

— Тогда нальем ему водки, — предложил Мойков. — Мы люди простые, сидим себе тут наслаждаемся своей меланхолией. Почитатели единорогов ее обычно страшатся. Для них это темная сторона Луны.

Он поставил на стол еще одну рюмку и наполнил водкой.

— Мировая скорбь, — пояснила Мария Фиола. — Настоящая русская, безграничная. Не то что немецкая.

— Вся немецкая скорбь вымерла с приходом Гитлера, — возразил я.

За стойкой пронзительно затрещал звонок. Мойков, кряхтя, поднялся из-за стола.

— Это графиня, — сообщил он, взглянув на табло с номерами комнат. — Должно быть, опять кошмары о Царском Селе. Захвачу-ка я сразу бутылочку.

— Отчего же у вас мировая скорбь? — спросил я Марию.

— У меня ее нет. Она у Владимира, поскольку он снова стал русским. Его родителей убили коммунисты. А пару дней назад они снова отбили у немцев его родные места.

— Я знаю. Но он же давным-давно стал американцем?

— Разве им можно стать?

— А почему нет? Как раз американцем проще стать, чем еще кем-то.

— Возможно. О чем еще вы хотели узнать, господин вопрошатель? Что я здесь делаю в такое время? В этой унылой лачуге? Вы это хотели спросить?

Я покачал головой:

— А почему бы вам здесь не быть? Вы ведь мне это уже объяснили. Гостиница «Рауш» находится как раз на пол пути от дома до работы, то есть до ателье вашего Никки. Последняя точка, где можно пропустить по маленькой до и после битвы. А водка у Мойкова превосходная. Кроме того, время от времени вы здесь жили. Так почему бы вам здесь и не быть?

Кивнув, она пристально посмотрела мне в лицо.

— Кое-что вы забыли, — сказала она. — Когда тебе все более-менее безразлично, тебе все равно и где быть. Разве не так?

— Ни в коей мере. Разница есть, и немалая. Я вот считаю, что лучше быть богатым, здоровым и молодым, чем старым, больным и лишенным всякой надежды.

Мария Фиола внезапно расхохоталась. Я уже часто замечал у нее такие резкие переходы от грусти к веселью. И каждый раз они восхищали меня — сам я не был на такое способен. В мгновение ока она превратилась в беззаботную, очаровательную девушку.