Учитель Гнус. Верноподданный. Новеллы

Его прервали, чтобы привести к присяге. Принеся таковую, он пожелал еще раз повторить то же самое. Председатель снова его прервал: от него ждут показаний только относительно трех гимназистов. Гнус с места в карьер стал потрясать руками и кричать своим замогильным голосом так, словно его загнали в тупик, из которого уже нет выхода.

— Эти мальчишки — отбросы человечества! Взгляните на них; они точно вырвались из арестного дома! С младых ногтей они не только не признавали авторитета учителя, не только смутьянили сами, но сеяли смуту среди других. Благодаря их агитации класс в большей своей части состоит из подлецов. Они пустили в ход все, все: революционные махинации, сознательный обман и прочие низкопробные средства, чтобы обеспечить себе будущность, которая теперь — несомненно и непреложно — открывается перед ними. Я всегда был уверен, что увижу их на скамье подсудимых. — И с мстительным криком смертельно раненного зверя он обернулся к трем соблазнителям артистки Фрелих. — Итак, лицом к лицу, — Ломан…

Он начал разоблачать перед судом и публикой каждого из них в отдельности. Любовные стихи Ломана, ночные вылазки Эрцума, совершаемые с балкона пастора Теландера, наглое поведение Кизелака в запретном для гимназистов заведении. Трясясь от злобы, он валил в одну кучу незадачливого дядю Эрцума, дурацкую кичливость местных богачей, пьянство опустившегося портового чиновника Кизелака-старшего.

Суд был явно поражен клокотаньем этого потока помоев. Товарищ прокурора бросал извиняющиеся взгляды на консула Ломана и консула Бретпота. Молодой адвокат с насмешливым удовлетворением наблюдал за публикой в зале. Гнус был смешон и омерзителен.

Наконец председатель прервал его, заявив, что суд составил себе достаточно ясное понятие о его взаимоотношениях с учениками. Гнус пропустил это мимо ушей и, не переводя дыханья, продолжал:

— Долго ли еще будут такие отбросы человечества, по низости превосходящие Катилину ^{23}, оскорблять землю своим пребыванием на ней! И эти люди смеют утверждать, будто артистка Фрелих принимала участие в их преступных оргиях! Да, им осталось лишь последнее — запятнать честь артистки Фрелих!

Среди шумной веселости зала, вызванной этими словами, Гнус едва устоял на ногах. Ибо то, что он сказал, не соответствовало его внутреннему убеждению. В глубине души он был уверен, что артистка Фрелих, неизвестно куда исчезнувшая в тот злополучный день, была на пикнике у кургана. Более того. Торопливо проанализировав факты, до сих пор не бросавшиеся ему в глаза, он обомлел. Артистка Фрелих всегда уклонялась от совместного появления в городе. Что крылось за предлогами, которые она изыскивала, чтобы остаться в одиночестве?.. Ломан?..

Он снова обрушился на Ломана, крича, что могуществу его касты скоро придет конец. Но председатель приказал ему вернуться на место и распорядился ввести свидетельницу Фрелих.

При ее появлении пронесся шепот. Председатель пригрозил очистить зал. Публика угомонилась; артистка Фрелих пришлась ей по вкусу. Она была в сером суконном костюме, не крикливом и элегантном, с гладко причесанными волосами, только чуть-чуть подрумяненная, в шляпе сравнительно скромных размеров, с одним только страусовым пером. Молодая девушка в публике, обращаясь к матери, вслух высказала восхищение красотой этой дамы. Артистка Фрелих непринужденно приблизилась к судейскому столу; председатель склонил голову в знак приветствия. По ходатайству товарища прокурора ее не привели к присяге, и она с милой улыбкой призналась, что принимала участие в этом пикнике. Адвокат Кизелака решил, что пора ему выложить свой козырь.

— Я позволю себе обратить внимание суда на то, что правдивые показания дал только мой подзащитный.

Но Кизелаком никто не интересовался.

Товарищ прокурора высказался в том смысле, что факт подстрекательства доказан и ответственность за преступление, которую молодые люди из рыцарских побуждений хотели взять на себя, должна целиком и полностью пасть на артистку Фрелих. Адвокат Кизелака воспользовался случаем отметить, что неприятное — с этим он согласен — выступление его подзащитного является неизбежным следствием упадка нравов, к которому приводит молодежь общение с женщинами вроде свидетельницы Фрелих.

— Расковыряли они этот ваш курган или не расковыряли, этого я не знаю и знать не хочу, — непринужденно заметила свидетельница Фрелих. — А насчет упадка нравов, как сказал этот господин, могу только сообщить, что в тот самый день один из молодых людей сделал мне предложение честь по чести, а я отвечала, что мне очень жаль, однако я не могу его принять.

В публике засмеялись. Кое-кто неодобрительно покачал головой. Свидетельница Фрелих высоко вздернула плечи; смотреть в глаза подсудимым она избегала. Густо покрасневший Эрцум вдруг объявил:

— Эта дама сказала правду.

— И уж конечно, — добавила она, — между мной и этими гимназистами ничего такого не было, разве что самые пустяки.

Эти разъяснения предназначались для Гнуса; она украдкой бросила на него быстрый взгляд. Но он не поднимал головы.

— Желает ли свидетельница сказать, что ее отношения с подсудимыми никоим образом не выходили за пределы нравственных норм?

— Ну, «никоим образом» — это уж слишком сильно сказано. — Ее вдруг осенило: давая показания здесь, на суде, она, хоть и окольным путем, во всем признается своему старичку Гнусу. Вечное вранье связано с очень уж докучными и пространными объяснениями. — Я бы не сказала, что никоим образом, но, безусловно, самым поверхностным.

— Что подразумевает свидетельница под «самым поверхностным образом»?

— Вот этого, — отвечала она, указывая на Кизелака, который под устремленными на него взглядами скосил глаза на кончик носа. Он возбуждал все большую антипатию: теперь еще из-за того, что ему так повезло. Правда, он попытался опровергнуть свидетельское показание артистки Фрелих:

— Врет она.

Но председатель уже не смотрел на него. Как и все присутствующие, он пребывал в возбужденном и несколько фривольном расположении духа. Ломан, глубоко уязвленный тем, что Роза заговорила о злосчастном сватовстве его друга фон Эрцума, воспользовался моментом и легкомысленно-светским тоном проронил:

— Что вы хотите, у дамы своеобразный вкус. Она откликнулась на мольбы Кизелака, — кстати сказать, я сегодня впервые об этом слышу. Другой объект ее благосклонности известен шире… Зато она упорно уклоняется от чести стать графиней. Мне же, никогда не предъявлявшему на нее претензий, она неуклонно заявляет, что я иду у нее в последнюю очередь.

— Точно, — произнесла артистка Фрелих, надеясь, что Гнус это услышит и обрадуется.

В зале засмеялись. Председатель на этот раз буквально закачался в своем кресле, один из судей фыркнул на весь зал и схватился за живот. Представитель обвинения злобно скривил губы, представитель защиты поджал их со скептическим выражением. Эрцум шепнул Ломану:

— Еще и с Кизелаком, ну, теперь точка! Для меня она больше не существует.

— Давно пора… В общем, мы здорово выскочили. А Гнус влип.

— Ты только меня не перебивай, когда я буду говорить, что один натворил всю эту штуку с курганом. Мне все равно не отвертеться от военной службы.

Председатель взял себя в руки и еще раз отечески строгим голосом пригрозил очистить зал. Затем он объявил, что допрос свидетельницы Фрелих окончен, и предложил ей удалиться. Но она предпочла остаться в публике, так как не понимала, куда девался Гнус.

А Гнус улизнул, покуда все покатывались со смеху. Он припустился так, словно его хлестало градом, словно на его пути рушились плотины и вырастали огнедышащие вулканы. Все разваливалось, все увлекало его в бездну, ибо артистка Фрелих «предавалась посторонним занятиям»! Ломан и компания, те, которых Гнус считал давно поверженными и побежденными, возникли из праха, едва только он отвернулся. Артистка Фрелих, не долго думая, вступила с ними в недозволенную связь! Относительно Кизелака она уже созналась, относительно Ломана пока что отрицала свою вину. Но Гнус ей больше не верил! И растерянность его была безгранична: артистка Фрелих не заслуживает доверия! До сегодняшнего дня, до этого страшного мига, она была частью его самого, и вот нежданно-негаданно от него отделилась; рана кровоточила, Гнус это видел, чувствовал, но не понимал. Поскольку он никогда и ни с кем не был заодно, его никто и никогда не предавал. И сейчас он страдал, как мальчишка, как его ученик Эрцум, и по вине той же самой женщины. Он страдал неумело, некрасиво и недоуменно.