Дебри

Адам оглядел хижину. Посмотрел на стулья, ловко сколоченные из досок. На два топчана, сделанных из крепких бревен и гибких молодых ветвей, на которые сверху были положены матрасы из сшитых одеял, набитых соломой. На гладко обмазанную глиной печь. Он вспомнил, как тогда, в декабре, они строили хижину. Джедин Хоксворт сказал им:

- Я буду жить один. Негр мне построит. Он и тебе может отдельную хижину сколотить, - он помолчал, потом добавил: - Если ты, конечно, не такой оголтелый любитель ниггеров, чтобы спать с ним вместе.

Он, Адам, тогда немного постоял в раздумье, а потом спокойно сказал, что, наверное, может пожить и с Моисом.

Теперь он смотрел на Моиса, помешивающего рагу.

- Знаешь что, - сказал Моис, не отворачиваясь от котелка, - раньше было то же самое. До того, как я сбежал. Оттуда, - он махнул деревянной ложкой в сторону юга. - Тогда сажали в тюрьму, если ты учил негра.

Адам с любопытством оглядел предметы, составлявшие теперь их быт. Он увидел свой маленький ранец на полке, который так и не открывался с тех пор, как в доме Аарона Блауштайна туда были возвращены высушенные талес, филактерии и молитвенник.

Потом Адам сказал:

- Толбат.

- Дасэр.

- Толбат, - сказал Адам. - Я могу научить тебя читать. Я могу учить тебя каждый вечер.

Хижины Джеда и двоих его помощников удобно расположились примерно в пятидесяти ярдах29 друг от друга, к югу от первого полка и к западу от второго. Хижины оказались на краю поселения, под прикрытием зарослей кустарника и молодняка, поднявшегося после вырубки строевого леса, этот молодой лесок тянулся к югу до реки. Его удалось уберечь от солдат, совершавших сюда набеги в поисках дров, только благодаря тому, что хозяин этих угодий провозгласил себя унионистом30, подтверждая это заявление тем, что конфедераты сожгли его прекрасный дом, продвигаясь на север после Ченслорсвилля. Теперь он ютился в пристройке, где прежде жила черная прислуга, кормился с продовольственного склада федералистов и пил спирт из личных запасов бригадного генерала.

К северу от их лачуг располагался полк, к которому Джед Хоксворт первоначально был приписан маркитантом и в котором теперь весьма успешно вел торговлю. Но когда армия стала на зимовку на берегу Рапидана, Джеду Хоксворту крепко повезло. Во время отступления Мида осенью потерялась повозка маркитанта второго полка их отряда, а сам маркитант, видимо, попав в полосу неудач, умер от пневмонии. Джед понял, что ему выпал шанс. Он уже успел завести знакомство с унионистом-погорельцем и польстил ему, похвалив его вкус в области виски. Он увидел его дочь - девицу грустную и вялую, но с красивыми глазами и бюстом. Он знал, что дурная слава генерала Бартона как большого ценителя женских прелестей далеко не беспочвенна и что за зиму генерал вряд ли нашел время себя в этом смысле обеспечить. Он придумал способ, как подсунуть ему девчонку.

Так Джед Хоксворт получил должность маркитанта второго полка. Вернее, ссудил её своему хорошему другу, замечательному, трудолюбивому молодому человеку, который приехал в Америку воевать за свободу, но в армию не попал.

Это, разумеется, стоило ему 150 долларов, тактично переправленных в карман подполковника второго полка, который кое-что заподозрил насчет истинных отношений между Джедом Хоксвортом и его юным другом и намекнул, что доложит об этом армейскому начальству.

Также этот пост стоил Джеду Хоксворту немалого количества часов, потраченных на униониста, которому принадлежал участок леса. Но трехдневное "отмокание" под живительными спиртовыми струями несколько притупило чувствительность отца. Честно говоря, притупило настолько, что ему даже не пришлось стать свидетелем fait accompli31, происходившего прямо на его глазах, если бы он пожелал их открыть. Но он предпочел не открывать и тем самым избавил себя от необходимости искать утешение в мысли, что если дочку и совратили, то по крайней мере это сделал офицер в чине генерала.

Невинный отец так и кочевал через зиму в размеренном ритме душевных подъемов и приступов тошноты, пребывая в мире иллюзий, вымыслов и самооправданий, и только раз или два во время недолгих просветлений с отчаянием вопрошал, что же станется с ним, когда придет весна, и Мид перейдет Рапидан, и он останется здесь совсем один.

Джед Хоксворт между тем процветал. Он сидел по ночам в своей лачуге при свете трех армейских свечей, установленных в банках из-под сардин на столе, сколоченном из ящиков от галет, и вел подсчеты. Он считал и вновь пересчитывал, терзаемый суеверным страхом, что допустил какую-то восхитительную ошибку в свою пользу. Но, как ни странно, если он и ошибался, то обычно себе в убыток, и пару раз весьма солидно. Затем, после обнаружения ошибки и её исправления, после проверки и перепроверки, после того, как он убеждался, что правильность результата не подлежит никаким сомнениям, его всякий раз охватывал зловещий ужас, не поддававшийся никакому разумному объяснению.

Он мерил шагами клетушку хижины, прислушиваясь к ветру в чаще или дождю, барабанившему по брезентовой крыше, и вдруг замирал, не смея повернуться спиной к низенькой двери. Он знал, что никто чужой войти к нему не может, дело было не в этом. Он давно укрепил крышу прочными балками, а дверь обил толстыми досками, и запирал её двумя тяжелыми брусками, которые вставлялись в железные гнезда в стене. Не ограбления он боялся. Если бы все было так просто, он снял бы со стены два кавалерийских пистолета и проверил запалы. Но он сидел с пустыми руками и не мигая глядел на неприступную дверь. Пробить её можно было разве что из пушки. Но леденящая дрожь в животе не унималась. Не разглаживалась напряженная складка на лбу.

Спустя некоторое время он снова пересчитывал деньги. Засовывал их в объемистый пояс, снимал верхнюю одежду, оборачивался поясом, прикрывал огонь валежником, задувал все свечи кроме одной, заползал на койку и переходил к следующей фазе страданий. Нет, засыпать-то он засыпал. Но потом начинались сны. Закрывая глаза, он знал, какой сон ему приснится: что он лежит в могиле, мертвый, но как бы недоумерший, вернее, что смерть его это вечное удушье под полуистлевшей курткой или куском одеяла, которыми прикрыли его лицо. И кто-то, хихикая в темноте, приподнимает эту тряпку прутиком.