Мадемуазель де Мопен

Розетта. Ах, Теодор, дай-то мне Бог поскорее добраться до окна! Я уже так давно бреду в непроглядном мраке по виткам спирали. Но боюсь, что окно забыли прорезать и что мне придется карабкаться на самый верх; а что если эта лестница с бесчисленными ступенями приведет меня к замурованной двери или к своду, сложенному из тесаного камня?

Теодор. Не говорите так, Розетта, не думайте так. Какой архитектор выстроит лестницу, ведущую в никуда? Зачем предполагать, будто величавый зодчий мира сего окажется глупее и беспечнее обычных архитекторов? Господь не ошибается и не забывает. Невозможно поверить, будто он, чтобы вам насолить, для забавы засунул вас в длинную каменную трубу без входа и выхода. Неужели, по-вашему, он откажет нам, жалким муравьям, в ничтожном минутном счастье и в крохотном зернышке проса, причитающемся нам в безбрежном мироздании? Тогда он должен быть свиреп, как тигр или как судья; и если бы мы пришлись ему настолько не по вкусу, он мог бы просто повелеть одной из комет слегка отклониться с пути и удушить нас всех одним волоском своего хвоста. Неужели, черт побери, вы воображаете, что Всевышний забавляется, нанизывая нас, одного за другим, на золотую булавку, как поступал с мухами император Домициан? Всевышний — не привратник, не церковный сторож, он хоть и стар, но еще не впал в детство. Он выше всех этих мелких пакостей и не так глуп, чтобы щеголять перед нами остроумием и играть с нами шутки. Мужайтесь, Розетта, мужайтесь! Если вы запыхались, постойте минутку, отдышитесь, а потом продолжайте восхождение; может быть, вам осталось-то всего два десятка ступеней до амбразуры, в которую вы увидите ваше счастье.

Розетта. Никогда этому не бывать! Никогда! Если я и поднимусь на вершину башни, то лишь для того, чтобы броситься вниз.

Теодор. Бедная моя печальница, гони прочь эти зловещие мысли, что роятся над тобой, как летучие мыши, и своими крылами отбрасывают на твой ясный лоб густую тень. Если хочешь, чтобы я любил тебя, будь счастлива и не плачь. (Нежно привлекает ее к себе и целует в глаза.)

Розетта. Какое несчастье, что я узнала вас! А все же, если бы можно было вернуть годы вспять, я вновь хотела бы узнать вас. Ваша строгость кажется мне слаще, чем пылкая любовь других людей, и хотя вы причинили мне много страданий, все радости, которые у меня были, принесли мне тоже вы; от вас я узнала, чем я могла бы стать. Вы молнией сверкнули в моей ночи и озарили немало темных закоулков моей души; вы открыли совсем новые дали в моей жизни. Благодаря вам я узнала любовь — правда, любовь неразделенную, но в безответной любви сокрыто печальное и глубокое очарование, и нам сладко вспоминать тех, кто нас забывает. Если можешь любить — это уже счастье, даже если любишь без отзыва, а ведь многие умирают, не изведав этого счастья, и зачастую более всего достойны сожаления совсем не те, кто любит.

Теодор. Те, кто любит, страдают и терпят боль, но они хотя бы живут. У них есть то, что им дорого, есть звезда, вокруг которой они вращаются, полюс, к которому они тянутся всеми силами души. Они знают, чего им желать; они могут сказать себе: если я этого достигну, если я это заполучу, я буду счастлив. И когда они бьются в ужасной агонии, они могут, по крайней мере, сказать на смертном одре: я умираю ради него или ради нее. Такая смерть все равно что возрождение. Воистину и непоправимо несчастны только те, кто сжимает в безумных объятиях все мироздание, кто хочет всего и не хочет ничего, и если бы ангел или фея, внезапно слетев к ним, сказали: «Назовите ваше желание, и оно исполнится!» — они бы смутились и онемели.

Розетта. Я знаю, чего бы я попросила у феи.

Теодор. Да, знаете, Розетта, вы счастливее меня, потому что я этого не знаю. Во мне копошится множество смутных желаний, которые переплетаются, и одни из них порождают другие, а затем они пожирают друг друга. Мои желания — стая птиц, которая вьется вихрем и кружит без цели, меж тем как ваше — орел, чьи глаза устремлены к солнцу, и ему недостает лишь воздуха, чтобы, взмахнув крылами, взмыть в вышину. Ах, если бы я мог знать, чего я желаю; если бы та идея, что гложет меня, прояснилась, обрела очертания и выступила из окутывающего ее тумана; если бы в глубине моего небосвода взошла благосклонная или роковая звезда; если бы в ночи мне блеснул путеводный свет, коварный блуждающий огонек или гостеприимный маяк; если бы мой огненный столп шел впереди меня хоть через пустыню, где нет ни ручья, ни манны небесной; если бы я знал, куда иду, пускай хоть в бездну! — по мне уж лучше безумная скачка одержимых бесом охотников сквозь кустарники и бурелом, чем нынешнее мое бессмысленное однообразное топтание на месте. Такая жизнь — тяжкое ремесло, все равно что у лошадей в шорах, которая вращает колодезный ворот и проходит тысячи лье, ничего не видя и не двигаясь с места. Я давно уже хожу по кругу, и пора бы уже ведру подняться на поверхность.

Розетта. У вас с д’Альбером много общего, и подчас, когда вы говорите, мне чудится, будто я слышу его. Не сомневаюсь, что, когда вы узнаете его лучше, вы очень к нему привяжетесь; не может быть, чтобы вы с ним не поладили. Он так же, как вы, истерзан этими бесцельными порывами, он любит без удержу, а что — и сам не знает, он хотел бы воспарить к небу, потому что земля представляется ему скамеечкой, которой насилу хватит для одной его ноги, и гордыней он превосходит Люцифера до падения.

Теодор. Я сперва испугался, что это один из тех поэтов, которых развелось нынче так много и которые изгнали с земли поэзию; один из тех нанизывателей фальшивого жемчуга, которые замечают в мире только окончания слов и, срифмовав тень и сень, пламень и камень, небесный и чудесный, удовлетворенно скрещивают руки на груди, закидывают ногу на ногу и, так и быть, позволяют светилам небесным следовать по назначенным им орбитам.

Розетта. Он совсем не из таких. Он куда выше своих стихов, он попросту не вмещается в них. То, что он написал, создает о нем совершенно превратное мнение; настоящие его стихи — он сам, и не знаю, напишет ли он когда-нибудь другие. В глубине его души таится сераль прекрасных идей, окруженный тройною стеной, и он бережет их ревнивее, чем султан своих одалисок. В свои стихи он впускает лишь те из них, которые невзлюбил или разлюбил; стихи — это дверь, сквозь которую он их изгоняет, и мир узнает лишь то, в чем он больше не нуждается.

Теодор. Мне понятна эта ревность и эта стыдливость. Вот так многие люди признаются в минувшей любви не раньше, чем она проходит, и помнят лишь тех любовниц, которых уже нет на свете.

Розетта. В этом мире так трудно чем-нибудь владеть! Каждое пламя привлекает столько мотыльков, каждое сокровище — столько воров! Мне по сердцу те молчальники, что уносят с собой в могилу свою идею и ни за что не хотят подвергать ее сальным поцелуям и бесстыдным прикосновениям толпы. Мне милы те влюбленные, что не выцарапывают ни на каких стволах имя своей любезной, не доверяют ее никакому уху и даже ночью трепещут от страха, как бы не произнести его вслух во сне. Я и сама такова: я своей мысли не высказала и о любви моей никто не проведает… Но время к одиннадцати, мой милый Теодор, и я мешаю вам вкушать отдых, в котором вы, очевидно, нуждаетесь. Когда мне нужно от вас уходить, у меня всякий раз сжимается сердце, и мне чудится, будто я вас вижу в последний раз. Я медлю изо всех сил, но в конце концов все равно наступает пора удалиться. Что ж, прощайте; боюсь, что меня уже ищет д’Альбер; прощайте, мой дорогой.

Теодор приподнял ее за талию и, не отнимая руки, проводил до дверей; там он остановился и долго провожал ее взглядом; по всей длине коридора были прорезаны маленькие узкие оконца, в которые светила луна, и перепады света и тьмы создавали впечатление какого-то волшебства. Перед каждым окном непорочно-белая фигура Розетты вспыхивала, как серебряный призрак; потом она гасла, чтобы, чуть погодя, озариться еще ярче; наконец, она совсем исчезла.

Словно под бременем тяжких раздумий Теодор несколько минут стоял неподвижно, скрестив руки на груди, потом провел по лбу ладонью, тряхнул головой, откидывая назад волосы, вернулся к себе в комнату и лег, но прежде поцеловал в лоб пажа, который спал, не просыпаясь.