Мадемуазель де Мопен

Теодор. Увы! Увы! Все, что вы говорите, Розетта — это общий удел; лучшее в нас всегда остается в душе и не находит себе выхода. Таковы поэты. Лучшее их стихотворение — ненаписанное; они уносят с собой в гроб больше стихов, чем оставляют в книгах.

Розетта. Я унесу с собой свое стихотворение.

Теодор. А я свое. Кто не сочинил за всю жизнь хотя бы одного стихотворения? Кто был настолько счастлив или настолько несчастлив, что не сложил его в голове или в душе? Быть может, любой палач слагает про себя строки, напоенные слезами самой нежной чувствительности; и, быть может, любой поэт слагает в душе стихи столь зверские и кровавые, что они скорее приличествовали бы палачу.

Розетта. На моей могиле кстати пришлись бы белые розы. У меня было десять любовников, но я невинна и умру невинной. Немало девственниц, на чьи гробницы падает нескончаемый снегопад лепестков жасмина и апельсинового цвета, были сущими Мессалинами.

Теодор. Я, Розетта, воздаю вам должное.

Розетта. Вы единственный в мире, кто меня разглядел, потому что увидали меня во власти любви, воистину непритворной и глубокой, — ведь она была безнадежна; а кто не видел женщины, когда она любит, не может судить, какова она на самом деле; вот что утешает меня в горестях.

Теодор. А что думает о вас молодой человек, который в глазах света слывет нынче вашим любовником?

Розетта. Мысли любовника — это бездна глубже Португальского залива, и сказать, что таится на дне души человеческой, очень трудно; если привязать лот к веревке в сто тысяч туазов длиной и разматывать ее — она вся целиком уйдет под воду, а так лот и не достигнет дна. И все же в нескольких местах мне удалось коснуться дна этой души, и на грузило иной раз налипала грязь, иной раз — красивые раковины, но чаще — грязь вперемешку с осколками кораллов. Ну, а мнение его обо мне много раз менялось; он начал с того, чем другие кончали: проникся ко мне презрением; это свойственно молодым людям с бурной фантазией. Совершить первый шаг всегда значит для них пасть так низко, что ниже некуда, и переход от грез к действительности неизбежно оборачивается для них потрясением. Он презирал меня, и я его развлекала; теперь он уважает меня, и я нагоняю на него скуку. В первые дни нашей связи он замечал во мне только банальное, и, сдается, решимость его только усугублялась тем, что он не ожидал сопротивления с моей стороны. Казалось, ему не терпится завести роман, и я сперва подумала, что это у него от полноты чувств, как бывает в майскую пору молодости, когда, не найдя женщины, юнец готов обнимать стволы деревьев и целовать цветы и траву на лугу. Но нет, сквозь меня он шел прямо к другой цели. Я была для него дорогой, а не местом назначения. Под наружной свежестью двадцати лет, под первым пушком юности таилась глубокая испорченность. Сердце его было уязвлено; оно было словно плод, сгнивший изнутри. В этом молодом, сильном теле трепетала душа, древняя, как Сатурн, — и свет не видывал другой такой непоправимо несчастной души. Признаться, Теодор, мне стало страшно, у меня чуть не закружилась голова, когда я склонилась над черными безднами этой души. Ваши и мои страдания ничто в сравнении с теми, что выпали ему. Если бы я любила его сильнее, я бы его убила. Его неодолимо влечет и манит нечто такое, что не от мира сего и чего не сыскать на этом свете, и нет ему покоя ни днем, ни ночью; как гелиотроп в погребе, он извивается, пытаясь повернуться к солнцу, а солнца не видит. Он из тех людей, чью душу не омыли как следует в летейских водах, прежде чем вдохнуть ему в тело, вот она и сохранила смутную память о вечной небесной красе, и память эта гложет ее и терзает, ибо она помнит, что была крылатой, хотя ныне привязана к земле. Будь я Богом, я сроком на две вечности отлучила бы от поэзии ангела, виновного в такой небрежности. Здесь мало было сложить карточный домик-дворец, чтобы приютить на вешние месяцы юную белокурую фантазию, — здесь надо было взгромоздить башню превыше восьми храмов, которые были воздвигнуты один на другом. Это было не в моих силах, я притворилась, будто не понимаю этого, и предоставила ему карабкаться, обдирая себе крылья, в поисках вершины, с которой он мог бы воспарить в бескрайний поток. Он воображает, будто я ни о чем не догадалась, ибо я подчинила себя всем его прихотям, не подавая виду, что понимаю их цель. Раз уж я не могла его излечить, мне захотелось — и надеюсь, что когда-нибудь Господь мне это зачтет — подарить ему хотя бы блаженную веру в то, что он страстно любим. Мне было так жаль его, и он сделался мне так небезразличен, что мне не стоило большого труда всем тоном и манерой выказать ему достаточно нежности, чтобы внушить ему эту иллюзию. Я разыграла роль, как опытная актриса; я переходила от лукавства к меланхолии, от чувствительности к сладострастию, притворялась то беспокойной, то ревнивой, проливала притворные слезы, и по лицу моему пробегали сонмы вымученных улыбок. Я рядила манекен любви в самые нарядные ткани, заставляла его прогуливаться по аллеям моих парков, я приказала всем моим птицам петь у него на пути, а всем моим далиям и цветкам дурмана — приветственно кивать ему головками; по моему велению он переплыл мое озеро, сидя на серебристой спине моего любимого лебедя; я сама спряталась внутри этого манекена, которому я одолжила свой голос, ум, красоту, молодость, и наделила его такой пленительной наружностью, что моя ложь затмила действительность. Когда придет пора вдребезги разбить эту полую статую, я проделаю это так, чтобы он решил, будто я сама во всем виновата, и уберегу его от угрызений совести. Я сама проколю булавкой этот воздушный шар, чтобы выпустить из него ветер, которым он наполнен. Это и есть священная проституция, это и есть возвышенный обман, не правда ли? В хрустальном сосуде я берегу несколько слезинок — я собрала их в тот миг, когда они готовы были пролиться. Вот мой ларчик с бриллиантами, и я протяну его ангелу, который придет за мной, чтобы отвести пред очи Всевышнего.

Теодор. Это самые прекрасные бриллианты, какие только могут блистать на женской шее. В сравнении с ними драгоценности королев — пустые побрякушки, Я-то думаю, что влага, которую Магдалина омыла стопы Христа, была не что иное, как слезы, пролитые некогда людьми, которых она утешила, а еще я думаю, что путь святого Иакова был усеян именно такими слезами, а вовсе не каплями молока Юноны, как утверждают. Но кто же сделает для вас то, что вы сделали для него?

Розетта. Увы, никто! Ведь вам это не по силам.

Теодор. Ах, милая, добрая, если бы я мог! Но, не теряйте надежды. Вы хороши собой и очень молоды. Еще много аллей, обрамленных цветущими липами и акациями, суждено вам миновать прежде, чем вы ступите на ту пронизанную суровостью дорогу с буксом и голыми деревьями по обочинам, которая от порфирной гробницы, где упокоятся ваши юные годы, ведет к грубому замшелому камню над могилой, в которой поспешно похоронят останки того, что было некогда вами, и хилые, морщинистые призраки дней вашей старости. Вам предстоит еще долгое восхождение на кручу жизни, и не скоро еще доберетесь вы туда, где начинаются вечные снега. Там, где вы сейчас, благоухают травы, журчат прозрачные водопады, ирисы клонят свои трехцветные дуги, там растут прекрасные зеленые дубы и пахучие лиственницы. Поднимитесь еще немного, и вашему взору откроется более обширный вид: тогда-то, быть может, вы и заметите голубоватый дымок над крышей дома, где почивает тот, кто вас полюбит. Не следует с самого начала предаваться разочарованию в жизни: новые дали предстают нам, когда мы уже вовсе не ожидаем этого. Я часто думаю, что человек в жизни — пилигрим, восходящий по винтовой лестнице на готическую башню. Длинная гранитная змея кольцами извивается в темноте, и каждая ее чешуйка — это ступенька лестницы. Спустя несколько витков меркнет слабый свет, сочившийся из дверей. Тень близлежащих домов не пропускает солнца в узкие окна; стены черны и осклизлы; и вам чудится, будто вы не восходите на башню, которая снизу казалась такой стройной и легкой, вся в кружевах и вышивках, словно в бальном наряде, а спускаетесь в подземное узилище, откуда вам уже никогда не выбраться. И такой тяжестью гнетут вас эти сырые потемки, что вы сомневаетесь, стоит ли подниматься дальше. Еще несколько поворотов лестницы — и противоположную стену все чаще прорезывают золотые трилистники слуховых окошек. Вы уже завидели кружевные коньки крыш, статуи на карнизах, причудливые очертания труб; еще несколько шагов, и взор ваш воспаряет над целым городом: со всех сторон вздымается лес шпилей, колоколен и башен — кружевных, резных, ажурных, и сквозь тысячи проделанных в них просветов и проемов струятся дневные лучи. Купола круглятся, как груди великанши или головы титанов. Между островками домов и дворцов пролегли то полосы тьмы, то полосы света. Еще несколько ступеней, и вы доберетесь до площадки; и тут вы увидите, как по ту сторону городских стен зеленеют поля, синеют холмы, и на муаровой ленте реки белеют паруса. Вас заливает ослепительным светом, и мимо вас с радостным криком носятся во все стороны ласточки. Далекий городской шум долетает до вас, как ласковый шепот или гудение пчелиного улья; все колокольни рассыпают по воздуху ожерелья своих звонких жемчугов; ветер приносит вам ароматы соседнего леса и горных цветов; все вокруг — свет, гармония и блугоухание. Если бы ваши ноги устали, или вы, поддавшись унынию, остались сидеть на одной из нижних ступеней или вовсе вернулись вниз, это зрелище было бы для вас потеряно. Однако бывают такие башни, в которых есть одно-единственное окно посредине или даже на самом верху. Так устроена башня вашей жизни; значит, нужно еще больше упорства и мужества, нужно еще упрямее цепляться ногтями во мраке за малейший выступ в стене, чтобы добраться до сияющего солнца, из которого открывается вид на всю округу; бывает и так, что бойницы оказываются заложены или их просто забыли пробить в стенах, и тогда нужно подняться до самого верха; но чем выше восходишь, ничего не видя, тем необъятнее потом кажется горизонт, тем огромнее радость и удивление.