Солнечные дни

«Это факт, с которым нужно примириться, — думал Загорелов, собирая все осколки своей воли и решительности, сокрушенных разразившеюся над ним бурею. — Если я хочу бороться с Жмуркиным на почве закона и суда, я разбит вдребезги. Это факт, несомненный факт! И следовательно, действовать через станового — это значит обречь себя заранее на каторжные работы».

Загорелов сел на скате холма, весь отдаваясь своим думам.

Что он скажет, в самом деле, в зале суда о Жмуркине? Он скажет:

— Он хотел сделать ту женщину своей любовницей, и потом почему-то убил ее.

— Почему? — спросят его.

— Я не знаю. Я ничего не могу на это ответить.

— А каким образом он достал ваш кистень?

— Украл.

— А ваш чапан?

— Тоже украл.

— А теплицу вы всегда сами запирали? — подсудимый, скажите нам вот это.

— Всегда сам.

— Как же он тогда ее отпер, если ключ сохранялся у вас?

— Я этого не знаю.

Загорелов шевельнулся, оглядывая окрестность блуждающими глазами, в которых горел испуг.

«А кроме того, и еще одна вещь, та, самая главная», — подумал он с тоскою.

В то же время ему ясно представилось, как все в уезде обрадуются тому, что затравили его, наконец. Ведь его вряд ли кто любит, ибо все завидуют его удаче, его быстрому обогащению, его умению хорошо и выгодно работать. Что он такое, в самом деле, в глазах этого уезда? Ловкий аферист, женившийся на ленивой дуре ради ее приданого и затем купивший две тысячи десятин без гроша в кармане! Разве же ему простят эту покупку? Да ни за что на свете!

«Завистливые собаки», — подумал Загорелов о своих судьях.

Надев личину правосудия, они просто будут травить его и бить палками, как ястреба, случайно залетевшего в хлев.

— Врете, не съедите, подождите-с! — повторил Загорелов злобно, в неподвижной позе застыв на скате холма. — Я буду вчетверо, вдесятеро больше богат, и тогда посмотрим, как-то вы заюлите передо мною, — шептал он.

Он снова стал на ноги, бесцельно и беспокойно двигаясь по скату.

«Следовательно, надо решиться на ту вылазку? — подумал он. — Теперь надо и эту сторону обсудить самым тщательным образом!»

Он снова напряженно погрузился в размышления, обстоятельно взвешивая все мелочи этой «вылазки» как выражался Жмуркин. И чем больше он думал над нею, тем более он находил здесь преимуществ.

В самом деле, «подлинная записка» в точности удостоверит самоубийство, а тело можно скрыть, и скрыть так, что его не отыщет никто ни за что на свете никогда. Разве трудно устроить вот хотя бы искусственный обвал? А потом, если даже тело и будет разыскано, ведь это обстоятельство все-таки нисколько не ухудшит его настоящего положения, а оставит его лишь совершенно в таком же виде, без всяких изменений.

Загорелов сел на берегу Студеной. Его звали обедать, но он не пошел. Фрося доложила ему о чае, но он отказался и от чая. Ему некогда было заниматься такими пустяками.

Вокруг уже смеркалось; летучие мыши неслышно замелькали над поверхностью речки, а он все сидел и думал. Уже в усадьбе загнали стада, луга задымились туманом и алая полоска зари поблекла между туч, как уголь, подернувшийся пеплом, а Загорелов сидел и думал, думал, бесконечно думал.

Теперь он прекрасно уже знал, что ему надлежало делать, но он имел основание крепко подозревать, что он не сможет сделать этого. Ни за что не сможет! И это сознание наполняло его ужасом, горечью и тоскою.

Однако, когда уже совсем стемнело, он пошел туда, в тот глубокий разрез между холмами. Проходя мимо двери старой теплицы, он не вытерпел и встревоженно приложил к нему ухо, весь замирая. Там кто-то ходил из угла в угол, решительной и смелой походкой. И звук этих шагов внезапно наполнил его отчаянием и тьмою. Его решительность и волю точно что сокрушило, разнесло бурею, и Загорелов жалобно сморщил лицо; из его глаз обильно и сразу хлынули слезы.

— Что он делает? Посмотрите-ка, что он делает? — прошептал он с тоскою и жалобно, разумея того шагающего там за дверью. — Ведь это он мою походку копирует! — жаловался он кому-то со слезами на всем лице. — Мою походку! Я, дескать, сильный, а ты, дескать, кролик! И ты, дескать, у меня теперь на побегушках! А? посмотрите, что он делает!

Он на цыпочках и боязливо заходил вокруг теплицы, чувствуя полнейшую беспомощность, плача и сморкаясь, с движениями, совершенно не свойственными ему, что-то тихо приговаривая, точно жалуясь. А затем он притих, словно задумавшись, вытирая платком мокрое от слез лицо. Сознание и воля снова вернулись к нему понемногу. И тогда он решительно и твердо подошел к двери и, широко распахнув ее, сердито крикнул туда, во тьму:

— Послушай! Эй ты! Ты слышишь?

— Слышу, — раздалось из темноты.

— Так ты не думай, что ты уж меня одолел совершенно! Слышишь! Я все сделаю, что надо. Все! Понял?

Он злобно хлопнул дверью, резко толкнув ее от себя, и пошел дальше, вглубь оврага, обходя густые заросли кустарника и глыбы каменника, вывороченного из берегов оврага буйной вешней водою. Он шел к той яме, где брали в прошлом году глину, по его же указанию, для глинобитных построек.

«Я все сделаю, что надо, — думал он по дороге, — все, непременно все, ибо жизнь еще не исчерпана мною!»

Вскоре он был уже там, возле той ямы. Осмотрев ее самым тщательным образом, он остался доволен своим обзором. Яма была глубокая и широкая, черневшая в сумраке, как отверстие погреба. Массивная глинистая глыба с тремя прямыми сосенками на макушке почти висела над отверстием этой ямы, полуоторвавшись от берега и как бы скрепленная с ним лишь жилистыми корнями. Загорелов сразу же сообразил, что здесь кроме лопаты потребуется и топор. Корни обязательно нужно будет подрубить, и тогда глыба, вероятно, и сама сползет, вниз, закрыв навсегда отверстие ямы, как могильный курган. Загорелов залез вверх и заглянул оттуда вниз, в эту темневшую, как чернильное пятно, яму.

«И тут-то будет спать Лида», — подумал он тоскливо.

Он сел под сосною и задумался.

XXXI

Однако, приведя в порядок свои мысли, он направился к усадьбе, твердо намереваясь сейчас же приступить к исполнению всего надуманного. Нужно было во что бы то ни стало отвоевывать свою жизнь, и он напрягал все свои силы, как бы готовясь к отчаянному бою. Поравнявшись с теплицей, он поспешно и боязливо прошел мимо ее каменных стен, даже не повертывая глаз в ее сторону. Он точно боялся, что один вид этого ужасного здания снова внесет в его голову разрушительную бурю, которая истребит все его намерения до основания, поселив в его голове дикий и мучительный сумбур. Быстро обежав это здание, он продолжал затем дальнейший путь уже почти совершенно спокойно. И он радовался этому своему спокойствию, посылавшему ему как будто надежды на победу.

— Мы еще поборемся, мы еще сильно поборемся, — шептал он, громадным напряжением сохраняя в своем сознании стройный порядок.

«Вам еще не затравить меня, — думал он сердито и решительно, — и вы слишком рано взяли в руки палки, чтобы бить меня. Слишком рано! Я еще твердо стою на ногах», продолжал он свои сердитые размышления.

— Оставьте же в покое ваши палки хотя на время. Бейте меня, когда я спотыкнусь. Добивайте лежачего! И я не буду сердиться тогда на вас, ибо таковы законы судьбы. А теперь я еще жив, я еще жив, — шептал он, быстро взбегая по скату холмов, направляясь к усадьбе с твердою решительностью тотчас же приступить к делу своего избавления.

В воротах усадьбы он почти натолкнулся на Перевертьева.

— Ну что, как вы поживаете? Почему целый день обретаетесь в бегах? — спросил его тот, приближаясь к нему и дружелюбно прикасаясь руками к его локтям.

— Да ничего, все вот думаю, — ясно и почти весело отвечал ему Загорелов.

— Строите планы? Все насчет обогащения? — говорил Перевертьев все так же дружелюбно.

— Да, и насчет обогащения.

Они заходили тут же у ворот, Крепкий ветер дул им в лица, и флюгер беспорядочно кружился и взвизгивал над аркой ворот. В окнах дома горели огни; по небу тянулись тучи, как караваны, все придерживаясь одного направления. Они точно переселялись куда-то, или шли нашествием в неведомые земли, в погоне за счастьем и богатством.