Калиф-аист. Розовый сад. Рассказы

Проводник, взобравшись под крышу вагона, засветил масляный фитиль в рожке. Впрочем, польза от него была только та, что мы увидели: наступил вечер.

— Этелка…

По красному плюшевому дивану рассыпались желтые лепестки растерзанных астр, стучали колеса в ритме старинных народных песен.

— Этелка стала нам дочерью, это такая прелестная девушка, мы ни за что не хотим ее отпустить. Весь дом от нее без ума. И о тебе, Элемер, мы часто говорим с Этелкой… о Венеции…

В наивных интонациях серебряной тетушки я угадывал ее заветную мечту, давно лелеемые планы. Сколько я ее знал, она неизменно всем сердцем отдавалась заботам о счастье ближних своих. Господи, неужто я могу еще быть счастливым! Простой семейный круг, в достатке, в тихом провинциальном уголке, Tusculanum [35], философия… математика…

Негромко свистя, поезд проскользнул по серому мосту над Шарвизом. Река с застывшими на ней плотами осталась позади. Начались наши места — холмы с покрытыми виноградником склонами, их сладостно знакомый силуэт на закатном небе. На взгорьях там и сям загораются огоньки — окна хуторов и уединенных усадеб. Сейчас ведь пора сбора винограда, а кое-где, быть может, уже и давят вино; хозяин сидит на порожке с длинной подзорной трубой и, наверное, смотрит на наш поезд. Там… там… во-он на той горе… там наша усадьба.

— Помнишь, как ты в двенадцать лет написал стихотворение, а потом принес его мне, чтобы я прочитала? Тогда ты любил меня, Элемер. Если я вечером не поцелую тебя, сердился…

Поезд убавляет ход, ах, вот и станция, с двумя высокими каштанами, с двойным названием между двух столбиков… А за шлагбаумом уже ожидает Пирош, Пирош, наш кучер. Он звонко щелкает кнутом, и мы лихо мчимся по таким знакомым, по нашим местам… Большой старинный дом с зелеными воротами издали нам улыбается.

— Элемер! Элемер!

Торжественно возвращается в отчий дом блудный сын. Навстречу мне, вне себя от радости, бежит мама. Она все еще красивая женщина! Ее красота постепенно-постепенно превращается в доброту. Как у Ненне.

А перед садовым домом стоят, взявшись под руки, две красивые, девушки, Бёжи и Этелка.

И над всем плывет тишина, благословенная тишина, милая желанная тишина. Только старый Цезарь нарушает ее, на радостях заходится в хриплом лае. Здесь еще все по-старому. Те же кусты с белыми шариками — ягодники, та же стеклянная веранда.

И звук вечернего колокола в звучной тишине.

Две девушки, прелестные девушки заботятся обо мне, не знают чем угодить, мною занят весь дом. Этелка смотрит на меня так доверчиво своими большими бархатными глазами. Ее длинные ресницы ласкают мне душу. Под сенью этих ресниц я мог бы провести всю свою жизнь…

В тот день — или на следующий день — как это определить? — писец в канцелярии глубоко задумался, покусывая перо. Ему вспомнилось тяжкое детство, мать, столяр, хозяин мастерской, все то, что он покинул. Каким кошмаром тогда все это казалось, а ведь на самом-то деле ему следовало там и остаться, выучиться, стать самостоятельным подмастерьем, постепенно разбогатеть, как другие ремесленники, жениться. И в этот час я проклял Элемера Табори, проклял мой прельстительный, обманный, то вспыхивающий, то исчезающий сон, который породил в моей душе неудовлетворенность, разбудил пустые мечты и страхи, увлек в преступления. И я подвел прожитому итог, я наконец признался себе, что жить мне осталось считанные недели, да, еще несколько недель, и мои преступления будут раскрыты, и что я могу сделать тогда? И стоит ли продолжать жить с этим дамокловым мечом над головой? О, самое бы лучшее — пустить себе в голову пулю!

Ах, если бы однажды все же решиться!

Я забрал бы все деньги, которые еще остались у меня от аванса на марки, прогулял бы всю ночь напролет, потом с револьвером в кармане пришел в контору, застрелил синего человека, начальника канцелярии… затем себя. Как древние воители, я дорого продал бы свою жизнь.

На следующий день Элемер почувствовал, что ему угрожает какая-то смертельная опасность. И почувствовал в то же время, что жизнь опять стала дорога ему и мила. Мир вокруг был прекрасен, прекрасна задумчивая осень под родным кровом. Сквозь узорные листья виноградной беседки струились радужные солнечные лучи. На низеньких деревьях рдели крупные бархатные персики. Бёжике и Этелка спускались к дому по зеленой, увитой виноградом дорожке. Темные волосы Этелки, растрепавшиеся на ветру, блестели. Наверху возле винного подвала сбивали орехи. Длинная жердь неуклюже раскачивалась среди душистой листвы. Орехи в зеленых одежках падали наземь с громким стуком.

Близился вечер. Солнце садилось за круглые вершины холмов, длинные полоски теней вытягивались, сливались. Поблескивали кончики стройных жердей, выстроившихся прямыми рядами, словно копья боевой фаланги. Неслышная тень наискось скользила по гребню, словно стрелка гигантских солнечных часов.

Меж рядов виноградника вдоль узких поперечных бороздок были выложены досками неглубокие ямки, чтобы во время ливней удерживать несущиеся с горы потоки. В одной такой ямке беспомощно метался очаровательный ежик. Очевидно, он упал туда случайно и не мог выбраться. Когда я протянул к нему руку, он свернулся клубком и спрятал головку среди иголок. Я перекатил его на свой носовой платок и понес наверх показать девушкам. Крошечный зверек теперь заметался на столе — мельничном жернове, попав из западни в западню, из глубины в высоту. Наконец Этелка пожалела его:

— Пусть бежит куда хочет, бедняжка, у него свои пути в этом огромном мире.

Как изумительна, как хороша была бы жизнь, если бы я мог наслаждаться ею по-детски, ни о чем не думая, ничего не страшась, ничего иного не зная! Как ее жаль, эту жизнь! Как жаль, что моя душа замутнена!

…К нам в канцелярию зашел торговый агент, принес револьверы для продажи. Я купил у него хороший браунинг и тут же расплатился — из марочных денег. Теперь-то уж все равно, все равно!

И опять я размечтался о том, для каких незаурядных целей послужит мне это оружие. Впрочем, надеюсь, что я окажусь достаточно труслив. В конце концов, ну, пусть меня бросят в тюрьму, пусть в моей жизни писца случится что угодно: наказанье, позор — только бы не лишиться самой жизни и этого счастья, которое сейчас приоткрывается передо мной и которое, может быть, постепенно поглотит, погрузит в забвение, упокоит во тьме бедного писца.

…Гроза застигла нас посреди виноградников, на горе, и мы забрались в прохладную давильню. Огромный чан — хоть танцуй в нем — принял нас с достоинством, как добродушный толстяк хозяин. На его круглом брюхе мелом, вроде меховой оторочки, были начертаны цифры, указывавшие, в каком году до какого уровня надавили вина из полученного урожая. Этот огромный чан помнил все предания и, как старый жизнерадостный господин, любил рассказывать их вновь и вновь.

Из раскрытых подвалов слышалось тихое бульканье зреющего вина.

Внутри, в комнатке при давильне, стены были оклеены картинками — приложениями к старым газетам. Эгреши в роли бана Банка. Король Имре приказывает схватить своего взбунтовавшегося младшего брата. Геройский подвиг Дежё Сечи, пожертвовавшего собой ради своего короля. Как любил я рассматривать эти картинки в детстве, долгими тихими вечерами, под далекое тявканье лис. И была там большая расшитая ширма, рукоделие юных австрийских принцесс, памятка моей прабабушки, некогда танцевавшей на балах в Вене. Под строгими линиями рисунка вышитые крестиком большие готические буквы гордо сообщали исторические имена рукодельниц — Каролины Ауэрсперг, Марии Тун, Элизы Шлик, Элизы Мальдини.

Но вот я поднял глаза на подвязанные к потолочным балкам виноградные грозди и сразу вспомнил хутор толстяка писаря…

…Однако сейчас все, по-видимому, как-то налаживается. С тех пор как Элемер зажил более правильной жизнью, писец тоже приходит на службу вовремя, он живет, пишет как автомат, его существование меркнет в серости, однообразии, я едва в состоянии отличить один день от другого, его воспоминания затушевываются, размываются впечатлениями нынешней счастливой домашней идиллии Элемера. Ах, все-таки мое настоящее, живое «я» — Элемер, а все то — лишь тень, туман!.. Только бы не грозил расчет за марочные деньги, и я, пожалуй, мог бы даже зажить спокойно! Но что будет, если?..