Вели мне жить

Я не знаю, какая это роза: не довелось увидеть. Точно знаю, что не красная и не белая. Она gloire — бледно-золотистая. Не ослепительно-белая, как у Данте ^{118}, — впрочем, я совсем не знаю Данте. Скорее, она цвета эльзиного рукоделия, расплескавшегося по полу, подобно солнечным лучам.

Конечно, я не из-за Эльзы тогда к тебе не поднялась.

Может, из-за мисс Керр? Надеюсь, ты помнишь её романы? — мы обсуждали их: ты ещё сказал, «очередная старая дева». Так вот, её аж трясло при одном упоминании о тебе. Нас всех трясло. «Держитесь от них подальше», предупреждала она. «Опасные люди! У них распрост ранено что-то вроде Vendetta — не совсем, конечно, но факт остаётся фактом: девочка-то умерла. Запутанная история, скажу я вам. Так что держитесь от этой парочки подальше». По её словам, девушка, учившая тебя итальянскому, — которую ты учил английскому? — в общем, дочка прислуги в доме, что вы снимали, живя в Италии, умерла при загадочных обстоятельствах.

Я сразу представила себе виллу, зелёную беседку и мелко дрожащую тень листвы на исписанной или чистой странице записной книжки, похожей на ту, в которой ты писал в тот первый день нашей встречи.

Итак, в гостиной мисс Керр на Сент-Джонз-Вуд меня предупредили держаться от вас подальше.

Хозяйке на этом остановиться бы, но она закусила удила. «Представляете», продолжала в запальчивости, «он даже знает название одного дерева у меня в саду, которого, отродясь, никто не знал!»

Видит бог, дальше можно было не продолжать.

— Так он вам назвал его? — спросила я.

— Да, — ответила она. — Райское Древо.

И она поверила?! Нет, это невозможно, невероятно, глупее не придумаешь! Зачем ты выдумал это дерево?

Так, может, ты и мисс Керр выдумал с её россказнями, с автографом Генри Джеймса в рамочке над письменным столом в комнате с лиловыми шторками на окнах? А?

Нет, мне положительно нравится, как ты всё закручиваешь! Получается взвихрённый, вздыбленный ветром кипарис — это я уже о другом, о голландце.

Все на одной плоскости, картинка за картинкой, — как в детской книжке: сказка за сказкой. И вдруг всё разъезжается — разлетается в разные стороны! «Давай уедем», написал ты мне тогда в Корф Касл, и на мгновение мне представилось, что это и не Англия вовсе: деревенская улочка Рафаэля Така, коттеджи, живописные развалины замка на вершине холма над мостом. А что ж это тогда?

Артуровская Англия, воспрянувшая по мановению Мерлина? ^{119}

XI

Я тебя никогда не увижу, Рико.

Ван спрашивает: «Ты давно не писала Рико? Напиши: старина нежно тебя любит». А я попросила его послать от меня привет. Он сказал, что как раз пишет тебе письмо.

Беспокоится. Он снова получил повестку. Теперь вся надежда на Бэллентайна — тот зовёт его в Ирландию.

Впрочем, и это не важно. Г-жа Фаррер сидит на чемоданах. Ван сообщил ей, что если она хочет уехать отсюда, пусть подготовит его городскую квартиру. Так что теперь по вечерам она прогуливается по улице перед домом в своём парадном чёрном костюме. Ван говорит: она полагает ниже своего достоинства покупать продукты у местных фермеров, как это делала в своё время аристократка Эльза. Я и то иногда покупаю у них яйца. Добрые простые люди. Кстати, Ван представил меня г-же Фаррер как свою сестру. Такие дела.

Я стараюсь быть любезной. У нас две комнаты рядом, справа от лестницы, на втором этаже. Г-жа Фаррер переехала из комнатки рядом с кухней в другую, побольше. Говорит, там ей было шумно. Я обычно оставляю дверь между нашими спальными открытой. Прошлый раз мы ходили в Пензанс, и ему стало плохо. Придя домой, он лёг на кушетку, — бледный, как мел. И всё просил: «Только не пускай сюда г-жу Фаррер». Пришлось запереть дверь. Не знала, что делать, куда бежать. Он меня успокаивал, говоря, что это пустяки: «Застарелый тик». Ну да ты его знаешь.

Полагаю, нам придётся вернуться.

Я, правда, начала потихоньку собирать чернику на варенье, но теперь в этом нет никакого проку. Кстати, мы заглянули в окно вашего с Эльзой коттеджа в Зенноре, когда проходили мимо. Занавески сняты. Подушки в синюю и оранжевую полоску сброшены на пол, и всё равно, как выразился Ван, «классно смотрятся». Книжные полки «на месте». Входная дверь заперта.

Мы, конечно, не сорвёмся в одночасье, но и ощущения волшебства как не бывало. Ван говорит, что зайдёт в призывную комиссию в Пензансе, — «чтоб они успокоились». Я ещё не видела повестку, но слышала, что Лондон продолжают «прочёсывать». Ну и словечки!

Я стараюсь быть любезной. Все мои мысли — о тебе.

Я тебя никогда не увижу.

Писать не брошу. Эту записную книжку я купила в Зенноре, в магазинчике на углу — он же почтовое отделение, он же канцтовары, он же что-то ещё. Ну да ты знаешь. Этот блокнот — точная копия того, в котором ты тогда писал.

Итак, ты хотел знать, что чувствую я, что чувствует он. Так вот, скажу тебе, что лично я ничего не чувствую. По-моему, он ведёт себя осторожно. Вечерами мы играем в шахматы. Иногда сюда докатывается орудийная пальба. В первый раз, когда это случилось, я спросила у него: «Что это?» А он ответил: «Так, вражеское судно. Твой ход, Маска». Он называет меня маской, Personne. Для него я — аноним. Когда я это поняла, мне хотелось выбежать вон, прыгнуть вниз с утёса. Потом всё притупилось. Хотя, возможно, он прав. Я столько горя нахлебалась в Лондоне, — ,как ты назвал лондонское небо? Промокашкой? Вот-вот, моя душа, как промокашка, вся в копоти. Для чувства нет места.

Осталась только благодарность — тебе — за всё.

Писать пространные письма не в моём вкусе. Это значило бы каждый раз сокрушаться: «А что подумает он?» Каждый раз опасаться глупейшим образом, как бы ты ни усмотрел в моих словах «корысти». Наивно, смешно, — знаю. Ты и сам, без моей помощи, написал бы о нас книгу — если б захотел. Хотя, признаться, я поучаствовала бы. Только я против жанра семейного альбома. Если уж писать, то о себе и том, как всё запутано. Но писать обо мне, значит, писать о Рейфе и о — Бёлле. А вот её-то я точно не желаю видеть в нашей книге.

И Рейфа, если уж на то пошло, и даже Ванио.

Но вот кого мне очень хотелось бы ввести в нашу воображаемую книгу, так это Эльзу. Возможно, тебе покажется, что я перебарщиваю.

Впрочем, нет, и её не надо. Когда я «выкарабкалась» в Корф-Касл (мне было очень плохо, очень зябко), я пошла в лес, — там стоял домик, простая лесная хижина. Ты рубил дрова, как дровосек из сказки. Там свободно дышалось. Но мне в той хижине было тесно: я писала для тебя Орфея. Зато, когда я «выбралась», мне не надо было ничего решать — всё было ясно.

Я ждала тебя.

Посижу-подожду на крылечке — кстати, говорят англичане «на крылечке»? Нет?

Значит, встретимся в Америке.

Только в другой Америке, не в этой — впрочем, ты совсем не знаешь Америки.

Под конец я всё-таки спустилась — «по стеночке». Пожаловали гости, «первые лица» графства, — представляешь? Дочь священника и жена доктора такого-то, друзья того человека, к которому нас направили издатели «Эвримен». А послали они нас в Дорсет потому, что в этом самом доме когда-то останавливался Суинберн ^{120} и именно здесь он написал — боюсь соврать! — одну из своих поздних и не лучших поэм. В общем, тоска смертная, но гости — милейшие люди — надарили нам спелых ароматных груш, а муж одной из дам — доктор — не поленился, поднялся в мою комнату и оставил на столике бутылку портвейна — для лечебных целей. Рядом на подносе лежало твоё письмо — это от него у меня подскочила температура. Естественно, он об этом не знал, а я ни за что не сказала бы.

Когда же я окончательно поправилась и стала выходить из дому, меловые девонширские холмы показались мне картинками из волшебного фонаря.