Посредник

— Они просят, чтобы я спел еще.

— А другие песни ты знаешь? — спросила Мариан, не поднимая головы.

— Ну, — промямлил я, — могу спеть «Сонмы ангелов святые», только это духовная песня.

На мгновение мрачноватое ее лицо смягчилось в улыбке; потом с обычной резкостью она сказала:

— Боюсь, тут я тебе не помощник. Эту песню подыграть не сумею.

Словно бездна разверзлась у меня под ногами — душа жаждала нового триумфа, меня распирало от счастья, и вот... Я просто был не в силах встретить такое разочарование по-мужски. Все же я попытался придать лицу беззаботное выражение, но тут из зала кто-то крикнул с сильным местным акцентом:

— У меня вроде это есть.

В следующую минуту говоривший поднялся на возвышение со старым потрепанным нотным альбомом под названием — до сих пор помню! — «Сборник лучших песен».

— Может, самое начало пропустим? — спросила Мариан, но я взмолился: хочу спеть все целиком.

Начало шло речитативом, завершался он, как обычно у Генделя, «бом... бом». Я очень гордился тем, что пою эти строчки: во-первых, полный минор, да и паузы выдержать не просто; к тому же я был достаточно музыкален и понимал — без вступления в куплете не будет того сладостного звучания. И еще одним эти строчки мне нравились: готовность принять пытки, которые хуже смерти, будоражила мое воображение. Менестрель шел на смерть, здесь же героине песни угрожало нечто хуже смерти. Я не имел понятия, что именно, но при моей страсти к преувеличениям представлял что-то жуткое. Мало того, песня была женская, и я чувствовал: через все мучительные испытания я прохожу не только ради Мариан, но и вместе с ней... Вместе мы смотрели в лицо судьбе, которая хуже смерти. И вместе воспаряли к апофеозу:

Ангелы, одеянья, золотые чертоги, девственная белизна — душа моя запылала от этих образов; и от ощущения полета, ибо медленно, но верно ввысь стремилась сама мелодия. Голос мой, наверное, ничего этого не отражал: ведь пение — один из школьных предметов, как и крикет, значит, выказывать чувства не полагается.

Мариан осталась за фортепьяно, отдавая мне свою долю аплодисментов. Но они все не утихали, и Мариан неожиданно встала, взяла меня за руку и поклонилась зрителям; потом отпустила руку, чуть повернулась ко мне и сделала низкий реверанс.

Вернувшись на место, я пришел в себя не сразу: слишком резок был переход из одного состояния в другое. Успех (конечно, успех, в этом я не сомневался) словно отделил меня от остальных; все вокруг молчали, пока кто-то не спросил, не собираюсь ли я стать певцом-профессионалом? От такого вопроса меня слегка покоробило, потому что в школе умение петь считалось не Бог весть каким достижением, и сейчас, блеснув в этом деле, я хотел еще сильнее принизить его.

— Лучше стать профессиональным крикетистом, — ответил я.

— Вот это по-нашему, — заметил кто-то. — Пусть Тед поостережется.

Тед, однако, эту шутку не подхватил. Задумчиво глядя на меня, он сказал:

— Как вы брали высокие ноты — заслушаешься! Никакой хорист не споет лучше. А как все замерли! Пролети муха — было бы слышно. Будто в церкви побывали.

Вот именно; я воздал должное религии, и теперь всем было как-то неловко выступать с мирскими песнями. Вечерело; став зрителем, я сразу почувствовал себя в безопасности, накатила сонливость. Должно быть, я вздремнул, ибо следующее, что я услышал, был голос Мариан, певший «Дом, милый дом». После музыкальных страстей, промашек и фальши, успехов, выхваченных из тисков неудачи, волнений для меня и остальных, было настоящим отдохновением слушать этот очаровательный голос, воспевающий счастливую жизнь в родимом доме. Я подумал о моем доме, как вернусь туда после праздников и дворцов; подумал и о доме Мариан, к которому никак не подходил эпитет «скромный». Пела она с чувством; но неужели ей и вправду хотелось тишины и покоя крытого соломой домика? Мне это казалось нелепым. В то же время я знал, что есть места куда более шикарные, чем Брэндем-Холл; может, объяснение в этом? Бывала ведь она в каких-то совсем больших домах в округе, вот и сравнивала с ними. Только потом я вспомнил, что эту песню она пела по просьбе зала.

Бисировать Мариан отказалась — единственная из всех, кого вызывали. Обычно аплодисменты как-то сближают певца со зрителями, но в ее случае все вышло наоборот: чем сильнее мы хлопали, тем больше она удалялась от нас. Я не чувствовал ни обиды, ни сожаления, остальные, по-моему, тоже. Она была сделана из другого теста, настоящая богиня, и никогда не опустится до нашего уровня, сколько ей ни поклоняйся — на это рассчитывать нечего. Воскликни она: «Эй вы, черви, не забывайтесь!» — я, наверное, возрадовался бы, как и почти все остальные. День, вечер были насыщены до предела; мы получили сполна житейских радостей и теперь, когда Мариан лишила нас этого последнего блага, только яснее осознали истинную меру сегодняшней удачи.

— Ну, лягушечья икра, — начал Маркус по дороге домой, — ты сегодня был в ударе.

Что ж, с его стороны это было очень мило — порадоваться моему успеху, и я великодушно обронил:

— Благодарю тебя, поганка, на моем месте ты бы выглядел не хуже, а то и лучше.

Он с задумчивым видом произнес:

— Что верно, то верно, в некоторых случаях я постарался бы не походить на полудохлую корову.

— В каких таких случаях? — вознегодовал я и тут же добавил: — Это все равно лучше, чем каждый день походить на безмозглого борова.

Маркус пропустил мой выпад мимо ушей.

— Я имею в виду случай, когда кое-кого совсем неподалеку от здешних мест сшибают с ног крикетным мячом, и этот кто-то заваливается на спину, молотит ногами воздух и выставляет свое мягкое место на обозрение всему Брэндему, Брэндему-под-Брэндемом, Брендему-над-Брэндемом и Брэндему королевскому.

— Ах ты, пончик толстопузый, ничего я не выставлял...

— Выставлял, еще как выставлял, а в другой раз, когда ты музицировал, распевал этого «Менестреля» — дурацкая, кстати, песня, — закатил глаза, точно полудохлая корова, чтоб я пропал, и мычал точь-в-точь как корова, которая вот-вот подохнет. «О-о-оо, уу-ууу, ввау!» — и он театрально скопировал меня, но я точно знал — так выглядеть я не мог, это уж чересчур. — Я сидел рядом с мамой и прикидывался деревенским — бедняжка-мама ни за что не хотела, чтобы они окружали ее с обеих сторон, — так она корчилась в конвульсиях, да и я тоже, а в одном месте я чуть не... фу, даже не могу сказать что.

— Нетрудно догадаться, ты, любитель половить рыбку в постели, — взвился я. Это был запрещенный удар, но он сам меня довел. — Счастье твое, что ты такая дохлятина с кисельными ножонками и птичьими ручонками, не то я бы тебе...

— Ладно, чего уж там, — примирительно проговорил Маркус. — Выглядел ты сносно. По крайней мере, не совсем осрамился, я думал, будет хуже. И этого увальня Берджеса прищучил, правда, подфартило тебе знатно. О Господи, когда я увидел его у пианино рядом с Мариан, даже мурашки по телу побежали.

— Почему? — спросил я.

— Не спрашивай меня, спроси маму. Хотя нет, лучше не надо: от этих плебеев ее воротит больше, чем меня. Ну да ладно, теперь на целый год от них отделались. Заметил, какая вонь стояла в зале?

— Нет.

— Нет?

— Как-то не обратил внимания. — Но пусть не думает, что я совсем не чувствителен к запахам. — Чем-то вроде попахивало.