Дрэд, или Повесть о проклятом болоте. (Жизнь южных Штатов). После Дрэда

— Ради шутки, вы дали точно такое же слово и мне, — сказал Клейтон, нарушая молчание.

— Нет, — сказала Нина после минутного раздумья, — не ради шутки, но и не серьёзно. Мне кажется, я нахожусь в состоянии человека, который начинает пробуждаться. Я не узнаю себя, не узнаю, где я и что такое, мне не хочется отрываться от безотчётно-приятной дремоты. Я нахожу слишком трудным принять на себя ответственность серьёзной жизни. Мне кажется, я не могу быть привязанною к кому-нибудь. Я хочу быть свободною. Я решительно прервала всякую связь с Карсоном, прервала её с другим, и хочу...

— Прервать её со мною? — сказал Клейтон.

— Не знаю, как вам сказать, чего я хочу. Это желание отличается от всех других желаний, но в тоже время к нему примешивается чувство боязни, ответственности и стеснения. Я знаю, что без вас я буду чувствовать себя совершенно одинокою, мне приятно получать от вас письма, а между тем, кажется, невозможным быть связанною словом выйти за вас замуж; мысль об этом ужасает меня.

— Милый друг мой, — сказал Клейтон, — успокойтесь, если вас страшит подобная мысль. Я отдаю назад ваше слово. Если вам приятно быть со мною и писать ко мне, то, прошу вас, не стесняйте себя, — время сделает своё дело. Говорите и делайте, что вам угодно, пишите ко мне или не пишите, когда вам угодно; если вам нравятся мои письма, то читайте их, если не нравятся, то не читайте. Без свободы не может быть истинной любви.

— Благодарю вас, очень благодарю! — сказала Нина, и вздохом облегчила грудь свою, — теперь я вот что скажу: мне понравилась приписка вашей сестры; но, не смотря на милые выражения, в этой приписке есть что-то особенное, дающее идею, что ваша сестра одна из тех серьёзных, степенных женщин, которая ужаснулась бы, узнав о моих шалостях в Нью-Йорке. Клейтон едва удержался от смеха при этом замечании Нины, в котором проглядывала инстинктивная прозорливость…

— Не знаю, — сказал он, — почему вы заметили это? И ещё в такой коротенькой приписке?

— Знаете ли, — когда я гляжу на чей-нибудь почерк, у меня сейчас же составляется идея о характере того, кто писал; как будто глядя на почерк, вы смотрите на человека, писавшего им; точно такую же идею сообщил мне и почерк вашей сестры, когда я читала её приписку.

— Мисс Нина, говоря по правде, сестра Анна немного серьёзна, строга и осмотрительна в поступках; не смотря на то, у неё доброе, любящее сердце. Вы полюбите друг друга, я это знаю.

— А я - так этого не знаю, — сказала Нина. — Я знаю только, что у меня есть способность ужасать степенных людей своими поступками, как и у них есть способность делать мне всё наперекор.

— Прекрасно; только мою сестру вы не считайте за женщину серьёзную в буквальном значении этого слова; у неё, под серьёзной наружностью, как под самою тонкою оболочкою, бьётся искреннее и горячее сердце.

— Может быть и так, — сказала Нина, — а по моему мнению, такие люди похожи на мелкий ручей, промёрзший до дна. Впрочем, оставим это. Мне было бы очень приятно, если б ваша сестра навестила нас, разумеется, как навещают хорошие друзья; а то весьма неприятно, если кто-нибудь приедет только для того, чтоб высмотреть слабые стороны и потом насмеяться. Клейтон засмеялся от наивного, незамаскированного чистосердечия этих слов.

— Надо вам сказать, — продолжала Нина, — что хотя я ни более, ни менее, как неопытная, ничего не знающая пансионерка, но я горда, как будто во мне есть всё, чем должно гордиться. Откровенно признаюсь, мне бы не хотелось вести переписку с вашей сестрой, потому что я не умею писать хороших писем; я не могу просидеть довольно долго и спокойно, чтоб подумать и написать что-нибудь дельное.

— Пишите совершенно так, как вы говорите, — сказал Клейтон, — пишите всё, что придёт вам в голову. Я полагаю, что подобный способ писать письма понравится и вам; писать натянуто было бы весьма скучно и для вас и для тех, кому вы пишите.

— Прекрасно, мистер Эдвард Клэйтон, — с одушевлением сказала Нина вставая.— Теперь если вы кончили восхищаться эффектами лунного света, можно спуститься в гостиную, где тётушка Несбит и мистер Карсон давно, я думаю, сидят tête-à-tête (с глазу на глаз, бок о бок).

— Бедный Карсон! — сказал Клейтон. — Пожалуйста, не жалейте его! Это такой человек, которому стоит только проспать спокойно ночь, и он примирится с человечеством. Он так простосердечен! И за это я буду любить его. Не понимаю, что с ним сделалось: он никогда не был таким навязчивым и неприятным. В Нью-Йорке мы все любили его: он был любезным, услужливым, сговорчивым созданием, всегда довольным собою и весёлым, знающим все новости. Теперь же я вижу, что он принадлежит к числу людей, которые становятся несносными, когда дело коснётся чего-нибудь серьёзного. Вы сами слышали, какой болтал он вздор, возвращаясь с похорон. Поверьте, он болтал бы точно так же, если б возвращался с моих похорон.

— О, нет! Вы уже слишком дурно о нём думаете, — сказал Клейтон.

— Это верно, — возразила Нина, — он напоминает мне одну из тех бойких синих мух, которые жужжат и летают около вас, спокойно гуляют по книге, которую вы читаете, и садятся, где им вздумается. Когда он принимает на себя серьёзный вид и начинает говорить о серьёзных предметах, он, в моих глазах, становится этой мухой, опускающейся на Библию, которую вы читаете, и расправляющей свои крылья. Но пора! Пойдёмте в гостиную и будем утешать это доброе создание.

Они спустились с лестницы, и Нина казалась совершенно другим существом. Никогда ещё она не была до такой степени любезною. Она без умолку говорила, беспрестанно обращалась к Карсону и пела для него любимые его оперные арии, пела тем охотнее, что Клейтон слушал их внимательно. Во время этой дружеской беседы, в дубовой аллее послышался звук лошадиных подков.

— Кто это едет в такую позднюю пору? — сказала Нина и, подбежав к двери, посмотрела из неё. Она увидела озабоченного Гарри и поспешила спуститься с балкона.

— Кто это едет, Гарри? — спросила она.

— Мистер Том, мисс Нина, — вполголоса отвечал Гарри.

— Том! О, Боже! — воскликнула Нина, встревоженным голосом, — зачем он едет сюда?

— За тем же, зачем он ездит и во всякое другое место, — сказал Гарри.

Нина поднялась на балкон и с боязнью смотрела в даль дубовой аллеи, на которой звук лошадиных копыт с каждой минутой становился всё ближе и ближе. Гарри также поднялся на балкон и стал на несколько шагов поодаль от Нины. Через несколько минут, всадник подъехал к крыльцу.

— Эй! Кто там есть? — вскричал приезжий, — поди, возьми мою лошадь! Слышишь ли ты, бездельник?

Гарри оставался неподвижным; опустив руки, он стоял с угрюмым выражением.

— Что же! Разве ты не слышишь? — закричал приезжий громче прежнего, и с резкой бранью, — поди сюда! возьми мою лошадь!

— Ради Бога! — сказала Нина, обращаясь к Гарри, — не заводи здесь сцены. Возьми сейчас же его лошадь! Делай всё, только бы он не шумел.

Гарри быстро сбежал с лестницы, и молча взял повод из руки новоприбывшего.

— Ах, Нина, это ты? — сказал Том Гордон.

И Нина очутилась в грубых объятиях Тома, — и вслед за тем почувствовала поцелуй, от которого пахло ромом и табаком.

— Том! ты ли это? — сказала она дрожащим голосом, стараясь освободиться из его объятий.

— Конечно я! А ты думала кто? Чертовски рад тебя видеть, — а ты? Пожалуй, ты и не надеялась, что я приеду!

— Тише, Том! Пожалуйста! Я рада тебя видеть. У нас в гостях джентльмены, — не кричи так громко.

— Верно, кто-нибудь из твоих поклонников? Ну что же, ведь и я не хуже их! Надеюсь, мы живём в свободном государстве! Я не намерен говорить для них шёпотом. Вот что, Нина Это кажется старая Несбит! — сказал он, увидев подошедшую к дверям тётушку Несбит, — Ало! старая дева, как поживаете?

— Томас, — сказала мистрисс Несбит мягким голосом, — Томас!

— Пожалуйста, не величать меня Томасом, старая кошка! Не смейте говорить мне: тише! Я не хочу молчать. Я знаю, что делаю! Этот дом точно так же принадлежит мне, как и Нине, и потому я могу распоряжаться здесь по своему; я не намерен зажимать себе рот для всякой дряни. Прочь с дороги, говорю я! Впустите меня.