О любви

Сегодня вечером я заметил, что в итальянском языке существуют особые названия для тысячи разных обстоятельств, относящихся к любви, обстоятельств, для которых на французском языке потребовались бы бесконечные перифразы; например, резкое движение, каким человек, сидящий в партере и рассматривающий находящуюся в ложе женщину, которою он хочет обладать, внезапно отворачивается, когда ее муж или кавалер-сервант подходит к барьеру ложи.

Вот главные черты характера этого народа:

1. Внимание, привыкшее служить сильным страстям, не может быстро перемещаться: это самое резкое отличие француза от итальянца. Надо только поглядеть, как итальянец уезжает куда-нибудь в дилижансе или расплачивается: вот когда вспомнишь furia francese [171], поэтому самый обыкновенный француз, если только он хоть немного отличается от остроумного фата в стиле Демазюра, всегда кажется итальянке существом высшего порядка (любовник княгини Д. в Риме).

2. Здесь все занимаются любовью, и отнюдь не тайком, как во Франции; муж бывает лучшим другом любовника.

3. Никто ничего не читает.

4. Здесь нет общества. Человек не может рассчитывать заполнить и занять свою жизнь, имея счастье ежедневно два часа беседовать и предаваться игре тщеславия в таком-то и таком-то доме. Слово болтовнянепереводимо на итальянский язык. Здесь говорят, когда нужно сказать что-либо, служащее определенной страсти, но редко говорят из желания краснобайствовать и на первую попавшуюся тему.

5.  Смешногов Италии не существует.

Во Франции мы оба стараемся подражать одному и тому же образцу, и я всегда компетентный судья того, удачно или нет вы копируете этот образец [172]. В Италии, видя какой-нибудь странный поступок, я не уверен в том, что он не доставляет удовольствия лицу, которое его совершает, и в том, что он не доставил бы удовольствия мне самому.

То, что в Риме является аффектацией в языке или в манерах, может оказаться хорошим тоном или же чем-то совершенно непонятным во Флоренции, находящейся от Рима в пятидесяти милях. В Лионе французский язык тот же, что в Нанте. Венецианское, неаполитанское, генуэзское и пьемонтское наречия — совершенно различные языки, на которых говорят люди, условившиеся печатать книги лишь на общем языке, то есть на том, на котором говорят в Риме. Ничего нет нелепее комедии, действие которой происходит в Милане, между тем как актеры говорят по-римски. Итальянский язык более годный для пения, чем для разговора, может устоять против французской ясности, вторгающейся в него, лишь при помощи музыки.

В Италии страх перед пашой и его шпионами заставляет высоко ценить все полезное;здесь нет чести глупой [173]. Она заменяется мелким светским злословием, которое называется pettegolismo [174].

Сверх того, посмеяться над кем-либо — значит нажить себе смертельного врага — вещь очень опасная в стране, где сила и деятельность правительства ограничиваются лишь выжиманием налогов и гонением на все то, что возвышается над средним уровнем.

6.  Патриотизм передней.Та гордость, которая заставляет нас искать уважения со стороны наших сограждан и объединяться с ними, изгнанная из всех благородных предприятий около 1550 года ревнивым деспотизмом мелких итальянских государей, породила варварский плод, нечто вроде Калибана, чудовище, исполненное бешенства и глупости: патриотизм передней,как выражался г-н Тюрго по поводу "Осады Кале" ("Солдат-земледелец" того времени). Я видел, как это чудовище заставляло тупеть самых умных людей. Например, иностранец навлечет на себя неприязнь даже со стороны хорошеньких женщин, если вздумает находить недостатки у местного художника или поэта; ему скажут прямо в глаза и очень серьезно, что не следует приезжать к людям с целью издеваться над ними, и напомнят по этому поводу изречение Людовика XIV о Версале.

Во Флоренции говорят: nostro [175]Бенвенути, как в Брешии говорят: nostro Арричи; они произносят слово nostroс некоторой напыщенностью, сдержанной и, однако, весьма комичной, напоминающей нам "Miroir", елейно рассуждающий о национальной музыке и г-не Монсиньи, музыканте с европейским именем.

Чтоб не расхохотаться в лицо этим честным патриотам, надо вспомнить, что вследствие средневековых междоусобий, усугубленных ужасной политикой пап [176], каждый город смертельно ненавидит соседний город, и название обитателей одного всегда является в другом синонимом какого-нибудь грубого недостатка. Папы сумели сделать эту прекрасную страну родиной ненависти.

Этот патриотизм передней — великая моральная язва Италии, гнилой тиф, и его пагубные последствия будут сказываться долгое время после того, как страна сбросит с себя иго своих смешных маленьких князей. Одной из форм этого патриотизма является неумолимая ненависть ко всему иностранному. Так, они считают немцев глупыми и начинают сердиться, когда им говорят: "Что произвела Италия в XVIII веке равного Екатерине II или Фридриху Великому?" Или: "Есть ли у вас сад английского образца, который можно было бы сравнить с самым скромным из таких садов в Германии, в то время как при вашем климате вы действительно нуждаетесь в тени?"

7. В отличие от англичан и французов у итальянцев нет никаких политических предрассудков; там знают наизусть стих Лафонтена:

В их глазах аристократия, опирающаяся на священников и на библейские общества, — только детская уловка, над которой они смеются. Зато итальянцу надо провести по меньшей мере три месяца во Франции, чтобы понять, каким образом торговец сукнами может быть крайним правым.

8. В качестве последней черты итальянского характера я назову здесь нетерпимость в спорах и гнев, овладевающий собеседниками, когда они не находят доводов, чтобы противопоставить их доводам противника. Тогда видишь, как они бледнеют. Это одна из форм крайней чувствительности, но она не принадлежит к числу приятных ее форм, и потому я особенно охотно ссылаюсь именно на нее для доказательства, что такая чувствительность существует"

Мне захотелось увидеть вечную любовь, и после множества затруднений я добился чести быть представленным сегодня кавалеру К. и его возлюбленной, с которой он живет уже пятьдесят четыре года. Я вышел совсем растроганный из ложи этих милых старичков; вот искусство быть счастливым, искусство, неведомое стольким молодым людям.

Два месяца назад я видел монсиньора Р., который принял меня очень хорошо, потому что я принес ему несколько номеров "Минервы". Он находился в своем деревенском доме вместе с г-жою Д., с которой он avvicina [177], как здесь говорят, в течение тридцати четырех лет. Она еще довольно хороша собой, но союз этот овеян какой-то меланхолией, которую объясняют потерею сына, отравленного когда-то мужем.

Здесь любить не значит, как в Париже, видеть свою возлюбленную четверть часа в неделю, а остальное время ловить ее взгляд или пожимать ее руку: любовник, счастливый любовник, ежедневно проводит четыре или пять часов с женщиной, которую любит. Он говорит с нею о своих судебных процессах, о своем английском саде, об охоте, о служебных повышениях, и т. д., и т. д. Это самая полная и самая нежная интимность; он говорит ей "ты" в присутствии мужа и повсюду.

Один здешний молодой человек, очень, по его собственному мнению, честолюбивый, получил назначение на крупную должность в Вену (ни более ни менее, как послом), но не мог привыкнуть к разлуке. Через полгода он бросил свою должность и вернулся за счастьем в ложу своей подруги.