Время жить

– Да что с вами, мосье Луи?

Он нашел способ выйти из мрака, найти ответ на вопрос, неотвязно преследующий его последние дни, способ навсегда покончить со всеми сомнениями. Он уволочет Анжелину к статуе на поляне.

– Пойдем, я дам тебе все, что захочешь.

Только бы она не стала ломаться. Женщины любят поднимать шум по пустякам. Он обнимает Анжелину, пытается ее увлечь.

– Отпустите меня, мосье Луи, сегодня я не хочу.

– Пойдем.

Он тащит ее за собой. Она отталкивает его, увертывается. Он останавливается, собирается с силами. Пытается поднять ее.

– Вот псих!

– Сколько ты хочешь? Пять, десять тысяч?

– Отпустите меня. Мне с вами страшно.

Луи чувствует, как к нему возвращается вся его энергия. Если Анжелина с ним не пойдет, он возьмет ее силой, тут же у дверей бара. Эта потаскуха еще вздумала ему отказывать! Ничего, он ее крепко держит.

– Шлюха!

Анжелина укусила его, воспользовалась моментом, когда Луи ослабил хватку, бросилась к двери и схватила рукоятку для спуска жалюзи.

– Не подходите!

Луи в нерешительности. По дороге кто-то идет, он невольно оглядывается. Это какой-то мужчина.

– Ты, Пьеро? – кричит Анжелина.

– Да, я. Ты еще не закрыла?

– Закрываю.

Жалюзи медленно опускаются. Анжелина подходит к мужчине, тот обнимает ее за талию.

– До свиданья, мосье Луи. Приходите еще.

Луи провожает парочку глазами. Его вытянутая тень лежит на шоссе.

Луна провожает Луи по изрытой, пересекающей стройку дороге, которая сменяется нехоженой тропкой, ведущей на небольшую поляну. Статуя лежит среди сорных трав, из-под которых видны только грудь и плечо – они белеют во тьме. Статуя спит.

Луи так и не удалось ее оживить. Отлитая из гипса и однажды уже зарытая в землю мужчинами, она вновь вернулась к своей судьбе; это лишь наметка живой женщины. А скоро бульдозер выкорчует в парке последние деревья, чтобы выровнять грунт для новостроек, и статую швырнут на грузовик вместе с разными обломками и прочим строительным мусором, который ежемесячно вывозят к берегам залива на свалку.

Пройдет немного времени, и на месте бывшего имения, где по вечерам в сырой траве квакали жабы, вырастут новые дома, из окон будут разноситься детский плач, девичье пенье, семейные ссоры и накладывающиеся друг на друга звуки радиоприемников и телевизоров.

Махнув на прощанье статуе рукой, Луи садится на мотороллер и уезжает на предельной скорости. Он мчится, испытывая животную радость, едва не задевает машину, которая летит на него с зажженными фарами, слышит скрежет шин по гравию, чувствует, как ветер хлещет его по лицу. Дорога извивается как женское тело – он раздавил его колесами.

Гостиная освещена торшером. Войдя в дом и не сразу увидев Мари, Луи было подумал, что она лежит на диване, как все последние вечера. По пути на кухню он включает в комнате верхний свет.

Мари сидит в кресле. Когда он вошел, она не пошевелилась. На проигрывателе вхолостую вращается пластинка.

– Что ты тут делаешь?

– Ничего, как видишь… Собираюсь ложиться спать.

– Ты не смотрела телевизор? А где ребята?

– Спят. Ты приходишь домой все позднее и позднее.

– Ты меня ждала?

– Нет. Я размышляла.

– О чем?

– О многих невеселых вещах.

– Теперь я буду приходить раньше. С Роньяком покончено. Мы взяли расчет.

– Опять?

Он рассказывает об их споре с хозяином и о том, какое решение приняла бригада.

– Мы будем строить стандартные дома в Мартиге. На отличных условиях.

– Тем лучше… Только знаешь, мой бедный Луи, вот уже несколько лет, несмотря на разные перемены, все остается по-прежнему. Так что… Пойду-ка я спать.

– Какую это пластинку ты слушаешь последнее время?

– Никакую.

– Как так никакую… Мне тоже хочется послушать.

– Скажи на милость. Это классическая музыка. Тебе она не нравится. Ты знаешь «Море» Клода Дебюсси?

– Поставь-ка ее.

– Ребята спят.

– Негромко. Они не услышат.

– Придумал тоже.

Приглушенная музыка звучит странно, тревожно. Последние шесть дней морские волны наводняют дом каждый вечер; но сегодня они укачивают комнату нерешительными нежными толчками.

Набросив халатик, Мари садится на прежнее место.

– Тебе холодно?

– Немного.

Подняв плечи, она усаживается поглубже в кресло.

– Шел бы ты спать, Луи. Наверное, валишься с ног.

– Нет еще. Мне нужно тебе кое-что сказать.

– Ты всегда выбираешь подходящий момент. Лучше послушай пластинку, раз тебе захотелось музыки.

Свистит ветер, бушуют волны.

– Мари! Я сегодня чуть не переспал с девкой.

– Почему «чуть»?

– Она не захотела.

– Переспишь в другой раз.

Море волнуется все сильнее. Мари встает, еще приглушает звук. Музыка превращается в невнятное журчание, но время от времени раздаются громовые раскаты.

– И это все, что ты можешь мне сказать?

– О чем?

– О девке.

– А ты хочешь, чтобы я тебя расспрашивала в подробностях? Знал бы ты, как мне все безразлично.

Луи стоит посреди комнаты, сзади на него падает яркий «дневной» свет из кухни, спереди – желтые отсветы торшера.

Мари оборачивается. В лице Луи есть что-то жалкое и внушающее тревогу. Как он осунулся. У него понурые плечи, сутулая спина, руки-плети, подавленный вид. С губ Мари чуть не слетают жестокие слова: «Тоже мне соблазнитель». Но верх берет беспокойство – слишком многое их объединяет.

– Посмотри на меня, Луи.

– Это еще зачем?

– Говорю, посмотри на меня.

Нет, он не выпил. Пустой взгляд. На щеках – глубокие складки. Цвет лица болезненный, желтый. Откуда-то со дна души у Мари поднимается нежность, накопленная за годы совместной жизни.

– Ты плохо выглядишь, Луи. Тебе нужно показаться врачу.

Сонливость Луи, вечная раздражительность, физическое недомогание, грубость и неуживчивость – все объясняется. Сердце Мари разрывает жалость.

– Я в полной форме.

Но словам, которые он выговаривает ворчливым, глухим голосом, противоречат помятые веки, горестно сложенные губы, синяя, пульсирующая на виске жилка, разбухшая до того, что, кажется, вот-вот лопнет.

– Садись… Ты скверно выглядишь. Ты себя плохо чувствуешь?

– И ты тоже… Нет, я не болен.

– Тебе уже говорили, что ты болен? Кто?

– Товарищи на работе, Рене, например.

– Почему ты мне ничего не сказал? Ты меня больше не любишь?

Вопрос вырвался у нее сам собой; вот так же она спрашивает Ива или Симону, когда они вдруг раскапризничаются. Привычно, нежно пробивается она к нему.

– Ну что ты пристала, Мари?

Быть может, наступил момент разрубить образовавшийся узел, разорвать паутину, которая его опутала. Никогда еще так не болела спина. Никогда еще так не наваливалась усталость. Голова трещит. Перед глазами все кружится, а музыка, хотя и чуть слышная, оглушает.

– Садись, Луи.

– Наверное, я переутомился, – говорит он и валится на диван. – Это я из-за дневного света выгляжу таким осунувшимся и бледным. Ты тоже бледная.

Мари встает. Зеркало над буфетом отражает ее загорелое, пышущее здоровьем лицо. Да еще это приглушенное журчание музыки – она звучит как упрек, – и ей вспоминаются блеск моря, веселые игры на пляже, яркое солнце, радости ленивого лета.

Мари выключает проигрыватель, кладет пластинку в конверт и ставит на полку – все эти дни она держала ее под рукой, чтобы слушать снова и снова. Теперь ей будет не в чем себя винить.

Луи больше не кажется ей скучным, чужим человеком; и это уже не тот невнимательный муж, от которого невозможно дождаться ласки. Это ее давний спутник, приятель, кавалер на танцах, тот самый возлюбленный, с которым она когда-то начинала жизнь. Создатель этого семейного очага, едва не разлетевшегося в прах. И вот он болен! Ужасно.

Не ее ли это вина – ведь она не поняла, не увидела, как он день за днем убивает себя, чтобы дать счастье ей и детям.