Время жить

Видать, Рене рассказывал мне басни, или я перепутал адрес.

Тут есть второй зал, как при Гю.

– Так в чем дело? – спрашивает он.

– Мне сказал один парень, может, и не Рене, что тут… но, кажется, я ошибся.

– Да, похоже, тебя облапошили.

От ночной прохлады Луи развезло еще больше. Он толкает мотороллер через мост. Огоньки – перевернутые луны – дрожат на воде. Ноги у него отяжелели, голова трещит. Он отупел от вина, от тоски и недовольства собой. Идет сам не свой. По привычке заходит в ближайший к дому бар – он туда заглядывает чуть ли не ежедневно. И снова пьет без всякого желания, как автомат.

– Ты что, не смотришь вечернюю передачу?

– Нет, молчи!

Мари сидит в кресле, сжав голову руками, и слушает пластинку. Мелодия ему незнакома.

– Что ты поставила?

– Тсс! Я купила эту пластинку сегодня в Марселе.

– Ты ездила в Марсель?

– Да. Помолчи.

Луи шатается. Еле успевает схватиться за притолоку.

– Закрой дверь.

– С чего это ты таскалась в Марсель, милочка моя?

Он с трудом выговаривает слова.

– Ты пьян, – кричит Мари, – пьян…

Швырнув сумку на диван, Луи идет на Мари.

– Зачем ты ездила в Марсель?

– Купить эту пластинку.

– Эту пластинку! Эту пластинку! Ах, мадам любит музыку.

– Луи! Не подходи, ты мне опротивел!

– Тебе тоже? Я тебе опротивел… Я себе опротивел… Я всем опротивел. Ну и плевать.

Он валится на диван.

– Плевать, слышишь… Плевать я хотел на все, на всех Мари и Мели… Мелисанд… На Алонсо… и на шлюх. На всех, слышишь, на всех.

– Луи, встань с дивана! Иди ложись спать.

– Я и так лежу.

– Ступай в спальню… И не стыдно тебе так напиваться?

– Я тебе сказал, что мне плевать… Консуэла, ты знаешь Консуэлу? А лавочник – свинья.

Напрягши все силы, Мари стаскивает Луи с дивана. Еще немного – и он свалился бы на пол.

– А ты, кто ты есть? Мари Беррская, Мари Мартигская? Нет, ты Мари Марсельская.

– Пойдем, Луи.

Ей удается поднять его на ноги, выдворить в спальню.

– Ладно, я ложусь… Но ты скоро ко мне придешь, правда, ты скоро придешь? Ты моя жена!

– Да.

Он валится поперек кровати. Мари снимает с него ботинки, подкладывает подушку. Он обнимает ее за талию. Она высвобождается, отодвигает его на середину постели… Он уже спит.

Пластинка вертится вхолостую. Мари переводит иглу. Она слушает музыку сначала, ей страшно. Страшно за Луи, страшно за себя.

Эта музыка, в которой бьются волны, дует ветер, теперь не потрясает ее, а мучит. Она несет бурю.

Привычка и вправду вторая натура.

Луи, как всегда, просыпается в пять утра. Во рту кислый вкус. Голова трещит. Он шарит рукой. Мари рядом нет. Луи встает.

Мари спит в гостиной на диване. Он вспоминает свое возвращение домой, соображает, что к чему, но времени у него в обрез. От Мартига до стройки около часа езды.

– Счастья на развалинах не построишь. Видите ли, Мари, ничего нет страшнее развалин. Взгляните на эту лачугу, открытую всем ветрам, на искореженные стены, дырявую крышу. Наверное, в ней звучали смех, радость, признания в любви.

Мари отвечает не сразу. Она смотрит на строение у самого берега. От дома, по-видимому разрушенного пожаром, остался один каркас.

Длинная, узкая полоска земли огибает залив. Они проехали мимо закрытых ресторанчиков на пляже Жаи – летом там полно отдыхающих, пахнет хрустящим картофелем, пончиками и звучит танцевальная музыка. Асфальт кончился, началась проселочная, вся в ухабах и выбоинах, дорога, вокруг скудная, дикая растительность, почти черный грязный песок – похоже, что две общины, живущие напротив друг друга, оставили между своими в равной мере популярными пляжами, no man's land.

Не спросив Ксавье, Мари поехала к этой маленькой, унылой и серой пустыне, но даже и притормозить не успела, как он открыл дверцу.

Они сидят, прислонившись плечом к плечу, ведут разговор, не сводя глаз с горизонта, где дома Мартига спускаются с холмов к заливу.

Ксавье пришел к Мари в пять часов. И так и остался стоять посреди столовой.

– Что вам угодно? – спросила она.

– Пойдемте отсюда. Мне надо с вами поговорить.

– Это невозможно.

– Пожалуйста. Это очень важно. Я пришел проститься.

– Вы уезжаете?

– Да.

– Почему?

– Неужели вам не понятно?

– Зачем вы пришли?

– Я не в силах уехать, не повидавшись с вами.

– Может, так было бы лучше.

– Мари! Я написал вам длиннющее письмо.

– Я его не получила.

– Я отправил его только сегодня утром… И целый день мучился. Боялся, как бы оно вас не рассердило. Я хотел вас видеть и не хотел. Хотел вам все объяснить и хотел, наоборот, промолчать.

– А сейчас?

– Я пришел. Вы не сердитесь на меня, Мари?

– За что?

– За то, что со мной стряслось. Выслушайте меня.

– Только не здесь. Здесь это невозможно.

Мари испуганно отстраняется от молодого человека, по-прежнему стоящего посреди комнаты. Столько воспоминаний связано с этим домом, с его стенами, с этим аккуратно застеленным диваном, на который из окна падает луч солнца.

– Пошли, – зовет она.

Мари скинула передник – до его прихода она была занята по хозяйству. И вот, проехав вдоль залива по дороге на Шатонеф-ле-Мартиг и дальше на полной скорости по узкой ленте пляжа Жаи, она остановилась тут, где ничто не напоминает ей о ее прежней жизни, где воспоминания попросту отсутствуют.

– Еще до каникул я просил послать меня на работу в Африку. Я вам ничего не рассказывал, потому что мы с вами тогда никак не были связаны и вряд ли вас могло интересовать, где я буду жить.

– А сейчас, по-вашему, это меня интересует?

Она тут же раскаялась в своих словах. Ей хотелось бы вернуть их, но Ксавье, похоже, ее не слышал.

– Речь идет главным образом обо мне, о моем душевном равновесии. Тот день сразу все переменил. Не знаю, почему. В воскресенье, вернувшись из Карро домой, я много думал. Что-то произошло, страшное и чудесное одновременно. Простите, что я говорю вам это, Мари, но я почувствовал, что меня тянет к вам все сильней и сильней.

Вода залива лениво лижет серый песок. В Мартиге зажигаются огни. Лучи фар скрещиваются на мосту. Новостройки обозначены светящимся пунктиром окон.

– Да, что-то произошло и со мной.

– Я и боялся этого, и желал. Но, Мари, разве это возможно?.. Вчера я позвонил в Париж узнать, нельзя ли ускорить решение. Мне сказали, что я получил назначение в Дакар и могу выехать туда уже в понедельник. Я и обрадовался, и впал в отчаяние. Вы молчите, Мари?

– Мне нечего сказать.

Их плечи тесно прижаты друг к другу. Они не шевелятся. Им нельзя шевелиться. Нельзя допустить, чтобы их взгляды встретились, а руки соприкоснулись. Одно движение – и они опрокинутся лицом к небу, к облакам, окрашенным алыми отблесками солнца, что опускается там, вдали, в море.

– Вы правы, – говорит Мари, первая нарушив их нежную близость.

– Да, куда это нас может завести? Разве что в трагический тупик. Надо быть честным с самим собой. Вот вы, Мари, вы бы могли вынести жизнь, полную лжи, подпольных свиданий? Я бы ее не вынес.

– А я тем более.

– Посмотрите на меня, Мари.

– Не могу.

– Почему?

– Я боюсь… Боюсь себя. Надо ехать. Я опиралась о ваше плечо и была так счастлива, как никогда!

– Молчите.

– Пора возвращаться в Мартиг. Сейчас придут из школы Жан-Жак и Симона.

– Ах да. Ваша жизнь заполнена, заполнена до краев.

– И в ней нет места для прихотей.