Исповедь сына века

11

О бессмертный ангел счастливых ночей, кто расскажет, что скрывается в твоем безмолвии? О поцелуй, таинственный нектар, изливаемый жаждущими устами! О упоение чувств, о сладострастие, - да, ты вечно, как вечен бог! Возвышенный порыв плоти, полное слияние двух существ, трижды священное сладострастие, - что сказали о тебе те, кто восхвалял тебя? Они назвали тебя скоропреходящей, о великая созидательная сила, они сказали, что твое мимолетное появление лишь на миг осветило их краткую жизнь. Вот слова, которые поистине короче, чем последний вздох умирающего, слова, вполне уместные в устах грубого чувственного существа, которое удивляется тому, что живет один час, и свет вечной лампады принимает за искру, высеченную из кремня. О любовь, основа мира! Драгоценное пламя, которое вся природа, подобно бодрствующей весталке, беспрестанно поддерживает в храме божием! Ты очаг, ты источник всего существующего, и сами духи разрушения погибли бы, если бы погасили тебя! Я не удивляюсь, что твое имя оскорбляют, ибо они не знают тебя - те, которые думают, будто видели тебя, думают потому лишь, что глаза их были открыты. Ведь когда ты находишь своих истинных апостолов, соединившихся на земле в поцелуе, ты повелеваешь им сомкнуть вежды, как завесы, чтобы никто не мог видеть лицо счастья.

Но вы, наслаждения, томные улыбки, первые ласки, робкое "ты", первый лепет возлюбленной, вы принадлежите нам, вас мы можем видеть, и разве вы не так же дороги богу, как все остальное, вы, прекрасные херувимы, что парите в алькове и возвращаете к действительности человека, пробудившегося от райского сновидения? Ах, милые дети любви, как ваша мать дорожит вами! А вы, задушевные беседы, приподымающие покрывало над первыми тайнами, полные дрожи и еще чистые прикосновения, уже ставшие ненасытными взгляды, боязливо запечатлевающие в сердце неизгладимый и прекрасный образ возлюбленной, - вы, и только вы, создаете любовников. О владычество! О победа! И ты, венец всего, безмятежность счастья! Первый взгляд счастливцев, обращенный к действительной жизни, возврат к обыденным вещам, на которые они смотрят сквозь призму радости, первые шаги по полям и лесам рядом с любимой - кто опишет вас? Какими человеческими словами можно рассказать о самой незначительной ласке?

Тот, кто в расцвете юности вышел прекрасным свежим утром из дома возлюбленной и за кем обожаемая рука бесшумно закрыла дверь, кто шел, сам не зная куда, взирая на леса и равнины, кто не слышал слов, обращенных к нему прохожими, кто сидел на уединенной скамейке, смеясь и плача без причины, кто прижимал руки к лицу, чтобы вдохнуть остатки аромата, кто вдруг забыл обо всем, что он делал на земле до этой минуты, кто говорил с деревьями на дороге и с птицами, пролетавшими мимо, кто, наконец, попав в общество людей, вел себя как счастливый безумец, а потом, опустившись на колени, благодарил бога за это счастье, - тот не станет жаловаться, умирая: он обладал женщиной, которую любил.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

1

Теперь я должен рассказать о судьбе, постигшей мою любовь, и о перемене, которая произошла во мне. Чем же я могу объяснить эту перемену? Ничем: я могу лишь рассказать о ней и добавить: "Все это правда".

Прошло ровно два дня с тех пор, как я стал любовником г-жи Пирсон. Было одиннадцать часов вечера, я только что принял ванну и теперь направлялся к ней. Была чудесная ночь. Я ощущал такое физическое и душевное довольство, что готов был прыгать от радости и простирал руки к небу. Она ждала меня на верхней площадке лестницы, прислонясь к перилам; зажженная свеча стояла на полу рядом с ней. Увидев меня, она тотчас побежала мне навстречу. Мы поднялись в ее спальню и заперлись на ключ.

Она обратила мое внимание на то, что изменила прежнюю прическу, которая мне не нравилась, добавив, что провела весь день, стараясь заставить волосы лечь именно так, как хотел я; сообщила, что убрала из алькова картину в противной черной раме, казавшейся мне слишком мрачной, что переменила цветы в вазах, - а их было много, во всех углах. Она начала рассказывать обо всем, что делала со времени нашего знакомства, о том, что она видела мои страдания, о том, как страдала она сама; как тысячу раз решала уехать, решала бежать от своей любви, как придумывала всяческие способы уберечься от меня, как советовалась с теткой, с Меркансоном и с кюре, как поклялась себе, что скорее умрет, чем отдастся мне, и как все это развеялось под влиянием такого-то и такого-то слова, сказанного мною, такого-то взгляда, такого-то случая, - и каждое признание сопровождалось поцелуем. Все, что нравилось мне в ее комнате, все те безделушки, расставленные на ее столиках, которые привлекли когда-то мое внимание, все это она хотела подарить мне, хотела, чтобы я сегодня же унес с собой и поставил к себе на камин. Все ее занятия - утром, вечером, в любое время должен отныне распределять я по моему усмотрению, она же готова всему подчиниться; людские сплетни нисколько не трогают ее, и если прежде она делала вид, будто прислушивается к ним, то лишь для того, чтобы отдалить меня, но теперь она хочет быть счастливой и заткнуть уши; ведь ей недавно исполнилось тридцать лет и недолго уж ей быть любимой мною.

- Скажите, вы будете долго любить меня? Есть ли хоть доля правды в тех красивых речах, которыми вы сумели вскружить мне голову?

И тут нежные упреки по поводу того, что я пришел поздно, что я чересчур много занимался своим туалетом, что, принимая ванну, я вылил на себя слишком много духов, или слишком мало, или надушился не теми духами, какие она любит. А после милое признание в том, что она нарочно осталась в ночных туфлях, чтобы я увидел ее обнаженную ножку, что эта ножка так же бела, как ее рука, по что в общем она совсем не красива и ей хочется быть во сто раз лучше, что она была хороша в пятнадцать лет.

Она ходила взад и вперед, обезумев от любви, раскрасневшись от радости, и не знала, что придумать, что сказать, чтобы еще и еще раз отдаться мне, отдать душу, и тело, и все, что у нее было.

Я лежал на кушетке; я чувствовал, как при каждом ее слове одна за другой удаляются и исчезают дурные минуты моей прошлой жизни. Звезда любви снова восходила на моем горизонте, и мне казалось, что я похожу на полное жизни дерево, которое при порыве ветра стряхивает с себя сухие листья, чтобы одеться свежей зеленью.

Она села за фортепьяно и сказала, что сейчас сыграет мне мелодию Страделлы. Я более всего люблю церковную музыку, и мелодия, которую она уже как-то пела мне, показалась мне очень красивой.

- Вот я и провела вас, - сказала она, кончив играть. - Эту мелодию сочинила я сама, а вы поверили мне.

- Эту мелодию сочинили вы?

- Да, и я нарочно сказала, что это ария Страделлы, чтобы узнать, понравится ли она вам. Я никогда не играю своей музыки, если мне случится сочинить что-нибудь, но сейчас мне захотелось сделать опыт, и, как видите, он удался: ведь мне удалось обмануть вас.

Какой чудовищный механизм - душа человека! Что могло быть невиннее этой хитрости? Мало-мальски сообразительный ребенок мог бы придумать ее, чтобы удивить своего наставника. Она от души смеялась, говоря мне это, надо мной же внезапно нависла какая-то туча, я переменился в лице.

- Что такое? - спросила она. - Что с вами?

- Ничего. Сыграйте мне еще раз эту мелодию.

Пока она играла, я шагал по комнате. Я проводил рукой по лбу, словно отгоняя от себя какой-то туман, я топал ногой и пожимал плечами, смеясь над собственным безумием. Наконец я уселся на подушку, упавшую на пол. Она подошла ко мне. Чем больше я старался бороться с духом тьмы, завладевавшим мною в эту минуту, тем более сгущался мрак, окутавший мой мозг.

- Вы и в самом деле так хорошо лжете? - спросил я. - Так, значит, эту мелодию сочинили вы! Как видно, ложь без труда дается вам!

Она удивленно взглянула на меня.

- Что такое? - спросила она.

Невыразимая тревога появилась на ее лице. Разумеется, она-не могла думать, что я был способен серьезно упрекать ее за такую невинную шутку, во всем этом ее беспокоила лишь овладевшая мною грусть, но чем ничтожнее был повод, тем удивительнее было мое поведение. В первую минуту ей еще хотелось верить, что я тоже шучу, но, увидев, что я все больше бледнею и готов лишиться чувств, она замерла на месте, точно статуя, полураскрыв рот и наклонившись ко мне.