Исповедь сына века

Она хотела прервать меня.

- Дайте мне договорить, умоляю вас. Никто не знает лучше меня, что, несмотря на все мое уважение к вам и вопреки всем обещаниям, какими я мог бы связать себя, любовь сильнее всего. Повторяю вам, я не собираюсь отречься от того, чем переполнено мое сердце. Но ведь вы сами сказали мне, что не со вчерашнего дня знаете о моей любви к вам. Что же удерживало меня от объяснения до сих пор? Страх потерять вас. Я боялся, что вы перестанете принимать меня, и вот это случилось. Поставьте же мне условием, что при первом моем слове о любви, при первом случае, когда у меня вырвется жест или мысль, несовместимые с чувством самого глубокого уважения, ваша дверь навсегда закроется для меня. Я уже молчал в прошлом, точно так же я буду молчать и впредь. Вы полагаете, что я полюбил вас месяц назад, нет, я люблю вас с первого дня. Заметив мою любовь, вы не перестали видеться со мной. Если прежде вы достаточно уважали меня, чтобы считать не способным оскорбить вас, то почему бы я мог потерять ваше уважение теперь? Я пришел просить вас вернуть мне это уважение. Что я вам сделал? Я упал на колени, я даже не вымолвил ни одного слова. Что нового вы узнали? Все это вы знали и прежде. Я проявил слабость, потому что мне было больно. Сударыня, мне двадцать лет, но то, что я знаю о жизни, так прискучило мне (я мог бы употребить более сильное слово), что сейчас во всем мире не найдется такого маленького, такого незаметного уголка - ни в обществе людей, ни даже в полном одиночестве, - который бы мне хотелось занять. Пространство, заключенное между четырьмя стенами вашего сада, это единственное место на земле, где я дышу свободно, а вы - единственное человеческое существо, внушившее мне любовь к богу. Я от всего отказался еще до встречи с вами, зачем же отнимать у меня единственный солнечный луч, оставленный мне провидением? Если это делается из страха - то чем же я мог внушить вам его, в чем моя вина перед вами? Если из жалости к моим страданиям, то вы ошибаетесь, думая, что я еще могу излечиться. Может быть, два месяца назад это еще было возможно, но я предпочел видеть вас и страдать и не жалею об этом, что бы ни случилось. Единственное несчастье, которого я страшусь, это потерять вас. Испытайте меня. Если когда-нибудь я почувствую, что наше соглашение слишком тяжело для меня, я уеду, и вы хорошо знаете, что это так, - ведь вот вы отсылаете меня сейчас и видите, что я готов уехать. Чем же вы рискуете, если дадите мне еще один или два месяца того единственного счастья, которое еще возможно для меня?

Я ждал ее ответа. Она порывисто встала, потом снова села. С минуту она молчала.

- Уверяю вас, что все это не так, - сказала она наконец.

Мне показалось, что она ищет выражений, которые бы не показались мне слишком суровыми, что она хочет смягчить свой ответ.

- Одно слово! - воскликнул я, вставая. - Одно только слово! Я знаю ваше сердце, и, если в нем найдется хоть капля сострадания ко мне, я буду бесконечно благодарен вам. Скажите одно слово! От этой минуты зависит вся моя жизнь.

Она покачала головой. Я видел, что она колеблется.

- Вы думаете, что я могу излечиться? - вскричал я. - Пусть же бог оставит вам эту уверенность, если вы прогоните меня отсюда...

Сказав это, я посмотрел вдаль, и при мысли, что мне придется уехать, мною вдруг овладело чувство такого ужасного одиночества, что кровь застыла у меня в жилах. Я стоял перед ней, не отрывая глаз от ее лица, ожидая ее слов: вся моя жизнь зависела сейчас от движения ее губ.

- Хорошо, - сказала она, - выслушайте меня. Ваш приезд - большая неосторожность. Не нужно, чтобы люди думали, что вы приезжали сюда ради меня. Я дам вам поручение к одному из друзей нашей семьи. Может быть, вам покажется, что он живет слишком далеко и что ваше отсутствие продлится слишком долго, но это ничего: лишь бы оно не было чересчур коротким. Что бы вы там ни говорили, - добавила она с улыбкой, - а небольшое путешествие успокоит вас. Вы остановитесь по пути в Вогезах и проедете до Страсбурга. Через месяц или, лучше, через два вы приедете и сообщите, как вы выполнили мое поручение. Мы увидимся, и тогда я отвечу вам лучше, чем сейчас.

9

В тот же вечер мне передали от г-жи Пирсон письмо, адресованное г-ну Р.Д., в Страсбург. Три недели спустя поручение было выполнено, и я вернулся домой.

Во время этой поездки я не переставал думать о ней и потерял всякую надежду когда-либо ее забыть. Однако я твердо решил не говорить ей о своих чувствах: неосторожность, вследствие которой я чуть было не потерял ее, причинила мне слишком жестокие страдания, чтобы я стал снова подвергать себя этому риску. Мое уважение к г-же Пирсон не позволяло мне сомневаться в ее искренности, и в ее попытке уехать из этих мест я не усматривал ничего, похожего на лицемерие. Словом, я был твердо убежден, что при первом моем слове о любви она навсегда закроет предо мной свою дверь.

Я нашел ее похудевшей и изменившейся. Обычная улыбка казалась теперь печальной на ее побледневших губах. Она сказала мне, что была больна.

Мы больше не возвращались к тому, что произошло. Она, видимо, не хотела вспоминать об этом, а я не хотел начинать этот разговор. Вскоре мы возобновили наши прежние отношения - отношения добрых соседей, но мы оба чувствовали неловкость, и между нами создалась какая-то искусственная фамильярность. Временами мы точно говорили друг другу: "Так было прежде, пусть же так будет и теперь". Она дарила меня доверием, как бы возвращая мне прежние права, что было не лишено некоторого очарования, но наши беседы сделались холоднее по той причине, что, пока мы говорили, наши глаза вели между собой другой, безмолвный разговор. В словах, которыми мы обменивались, больше незачем было искать скрытого смысла. Мы больше не старались, как это бывало прежде, проникнуть друг другу в душу. Пропал тот интерес к каждому слову, к каждому чувству, пропало любопытство, с каким мы стремились поглубже узнать друг друга. Она была ласкова со мной, но я почему-то боялся этой ласковости. Я гулял с ней в саду, но уже не сопутствовал ей в ее далеких прогулках. Мы больше не бродили вместе по полям и лесам. Когда мы оставались одни, она садилась за фортепьяно. Звук ее голоса уже не пробуждал в моем сердце тех юношеских порывов, тех радостных восторгов, которые напоминают рыдания, исполненные надежды. Прощаясь, она по-прежнему протягивала мне руку, но эта рука была безжизненна. Наша непринужденность была натянутой, все наши разговоры были полны раздумья, в глубине наших сердец таилось много грусти.

Мы оба чувствовали, что между нами все время стоит некто третий - моя любовь. Мои поступки ничем не выдавали ее, но вскоре меня выдало мое лицо: я потерял веселость, силы, румянец здоровья перестал играть на моих щеках. Не прошло и месяца, а я уже не походил на самого себя.

Однако в наших беседах я все время подчеркивал свое отвращение к светской жизни, свое нежелание когда-либо вернуться к ней. Я всячески старался доказать г-же Пирсон, что она не должна раскаиваться в данном мне позволении снова бывать у нее в доме. Иногда я в самых мрачных красках рисовал ей мое прошлое и давал понять, что, если бы мне пришлось расстаться с ней, я был бы обречен на одиночество, которое хуже смерти; я говорил ей, что ненавижу общество, и правдивое описание моей жизни доказывало ей мою искренность. Иногда я напускал на себя веселость, которая совершенно не соответствовала тому, что было у меня на сердце, но должна была ей показать, что, позволив мне видеться с нею, она спасла меня от ужаснейшего несчастья. Приходя, я почти каждый раз благодарил ее, чтобы иметь возможность вернуться к ней вечером или на следующее утро.

- Все мои мечты о счастье, - говорил я, - все мои надежды, все стремления сосредоточены в этом маленьком уголке земли. Вне того воздуха, которым дышите вы, для меня нет жизни.

Она видела мои страдания и не могла не жалеть меня. Мое мужество внушало ей сострадание, и во всех ее словах, движениях, во всем ее обращении со мной сквозила какая-то особая мягкость. Она чувствовала, какая борьба происходила во мне. Мое послушание льстило ее самолюбию, но бледность моего лица тревожила ее, в ней просыпались инстинкты сестры милосердия. Иногда же ее тон становился каким-то неровным, почти кокетливым.