Том 2. Повести и рассказы

Чем чаще я думал о старике, тем сильнее боролись во мне два чувства — страх и любопытство, мучившие меня нестерпимо. Как только выдавалась свободная минута, я, вооружившись своей саблей, крался к уединенной хате. Правда, вначале у меня и в мыслях не было подойти к ней близко, но что-то влекло меня в ту сторону. Я перелезал через плетень нашего сада, добирался до ольховой рощи, а позднее стал уже и переходить через болото, бродил между кустов, росших вокруг хаты. Порой сознание, что я так близко к этому опасному человеку и так далеко от дома, заставляло меня цепенеть от ужаса, и я бежал обратно в город, к людям. Но постепенно я освоился с новыми местами, и мне из любопытства все сильнее хотелось заглянуть в одинокую хату.

С каждым днем я ближе знакомился с нею. Стояла она в пустынном месте — отсюда было шагов двести, а то и триста до проселка, пересекавшего поля. Вокруг хаты рос густой и высокий кустарник, кишевший птицами и их гнездами, окружали ее и глубокие, заросшие лесом овраги с крутыми изрытыми склонами. Частенько бывало, что над головой моей прошумит стая куропаток или из-под самых ног выскочит заяц. В сырых ложбинах попадались ужи, а на склонах оврагов темнели отверстия лисьих нор. Держась на некотором расстоянии от хаты, я однажды обошел ее кругом. В одном месте меня испугал какой-то тихий, неумолчный шелест. С бьющимся сердцем подкрался я ближе и увидел ручей, быстро бежавший по камешкам.

Хотя было страшновато, я подошел еще на десяток шагов. Стенки оврага в этом месте все снижались, пока не исчезли вовсе. Я дошел до небольшой впадины, откуда брал начало ручей, — здесь вода кипела, как на огне. Вокруг рос коровяк, такой высокий, что закрывал меня с головой. Я крепко сжал в руке саблю, готовый при малейшем шуме обратиться в бегство, и нырнул в чащу высоких стеблей. Немного дальше заросли коровяка были пониже, и, подняв голову, я увидел хату. Она стояла на каменистом пригорке, облитая горячими потоками солнечного света. У порога было свалено много и начатых, и уже готовых корзин, а среди них прохаживался хромой аист. Со стен хаты давно облупилась известка, и щели между досками были замазаны глиной, а в оконцах кое-где вместо стекол натянуты бычачьи пузыри.

На почерневших от времени дверях белела какая-то надпись большими буквами, уже несколько стершаяся. Я всмотрелся внимательнее и прочел слово «Шпион». В эту минуту аист заметил меня и, опустив крылья, сердито зашипел. Я помчался прочь как угорелый и через несколько минут был уже среди хорошо знакомых кустов. Скоро я вернулся домой и ни перед кем не стал хвалиться своим подвигом. Так никто и не узнал, где я был и что видел. А я больше и не ходил в ту сторону.

Прошло полтора года. Наступила зима. Она была короткая, но жестокая. В ноябре уже ударили сильные морозы, а в декабре выпал такой обильный снег, что вокруг нашего дома сугробы стояли, как сплошной белый вал, и наш работник нередко до полудня трудился, прокапывая между ними дорожку.

Однажды поднялась страшная вьюга. Пан Добжанский ни утром, ни днем не пришел на урок, да и от нас никто не ходил в город. Вой ветра слышен был во всем доме, мелкий снег засыпал огонь на кухне, в воздухе стоял белый туман. В четвертом часу уже стемнело, ветер выл все жалобнее, снег сильнее бил в окна. По временам все затихало, тучи раздвигались, мгла рассеивалась, и тогда видно было, что снег лежит уже выше заборов.

В такую именно минуту я смотрел через окно на улицу и вдруг увидел за стеклами какую-то фигуру. Вгляделся, — на скамье под окном сидел человек, свесив голову на грудь. Он был весь в снегу, на шапке и плечах снег лежал горками.

У меня сердце сжалось. Я побежал на кухню сказать матери, что у нашего дома снегом заносит прохожего. Мать сперва не поверила, но, выглянув в окно, велела Валеку поскорее привести беднягу на кухню.

— А, может, он уже замерз? — с беспокойством спрашивал я, уцепившись за складки материнской юбки.

Но через несколько минут в сенях послышались шаги, шорох — там, видно, кто-то стряхивал с себя снег. И в кухню вошел Валек, а за ним — прохожий.

Это был человек огромного роста в коротком заплатанном полушубке и высоких сапогах. Он снял шапку, открыв белоснежную седину. Медленно вышел на середину кухни и стоял молча.

Кухарка сунула в печь лучину. Огонь вспыхнул ярче и осветил лицо старика. В ту же минуту мать отступила к двери в столовую, а старая Лукашова, присмотревшись к гостю, сердито проворчала:

— Этого только не хватало… Еще беду накличет на нас, проклятый!

Сейчас и я узнал его. Это был тот, кого ненавидели и боялись все в нашем местечке, обитатель уединенной хаты.

Он заметил, какое произвел впечатление, и, обратясь к моей матери, сказал тихо:

— Не гневайтесь, пани, что сел у вашего дома. Вьюга последние мои силы измотала, и я не мог идти дальше. Закоченел весь…

Было что-то глубоко трогательное в словах этого человека, который извинялся в том, что в такую страшную метель сел на скамью у чужого дома.

Мама смотрела на него, словно раздумывая. И вдруг сказала кухарке тоном суровым и решительным:

— Катажина, налейте пану горячего молока.

Посетитель все стоял и смотрел на мать голубыми, кроткими глазами.

— Живей! — уже гневно добавила мать, видя, что ее приказ не спешат выполнить.

Молоко, уже вскипяченное, стояло на печке. Кухарка сняла с полки старый горшочек и наполнила его нехотя, рывком, так, что немного молока выплеснулось на пол.

— Подайте молоко пану, Лукашова, — сказала мать няне.

— Только не я, — отрезала та. — Пусть Валек подаст.

— А мне что, жизнь не мила? — буркнул парень.

— Подай, Валек, слышишь? — сказала мама.

— Ишь, трусит — вот так мужчина! — пристыдила его нянька.

Парень медленно взял в руки горшочек и, поставив его на лавку, сказал старику:

— Нате!

Потом ушел в самый дальний угол кухни и, хмурясь, сел там на чурбан.

Снег по-прежнему сыпал за окном, и в печи ветер временами гасил огонь.

Старик, пошатываясь, подошел к лавке и стал пить горячее молоко. Мама увела меня в столовую, а за нами поплелась и Лукашова, бормоча:

— Что же, он здесь ночевать вздумал? Ведь вы, пани, не выгоните для него в такую погоду даже пса из будки, а люди с ним под одной крышей спать не захотят… Такой уж это человек, — добавила она, помолчав. — На кого глянет, тому несчастье принесет. Даже дерево засыхает, если он до него дотронется. Господь его проклял, а люди… что же люди против этого могут сделать?

Мать, скрестив на груди руки, в волнении ходила по комнате. Слышно было, как в кухне трещат дрова в печи и чмокает губами старик, — он дул на молоко и жадно пил.

Неожиданно с улицы в комнату проник луч света и одновременно мы услышали громкий голос:

— Гей! Гей! Отзовитесь!

— Это мой хлопец, — сказал старик на кухне.

Валек выбежал во двор и после короткого разговора привел нового гостя. В руках новоприбывший держал зажженный фонарь и весь с головы до ног был облеплен снегом. Пока он отряхивался, я успел разглядеть, что волосы спутанными космами закрывают ему лоб и часть лица, а одет он в ужаснейшие лохмотья. Никогда ни на ком я не видел такого тряпья, обвязанного в поясе и на ногах толстыми веревками.

— А я уже думал, что вас замело, — сказал этот оборванец старику и захохотал густым басом.

— Не знаешь, Валек, кто он такой? — шепотом спросила кухарка, брезгливо поглядывая на нового гостя.

— Как не знать? Все знают, что он собак ловил в городе, — так же тихо ответил ей наш работник.

Старик беспокойно топтался на месте, видимо, собираясь уходить. Он сложил руки на груди и с поклоном сказал:

— Покорно благодарю.

Не дождавшись ответа, он вторично поклонился и добавил глухо:

— Слава Иисусу Христу.

Никто и на этот раз не откликнулся.

На пороге старик еще раз оглянулся — и скрылся в темных сенях, а за ним его «хлопец».

В кухне было так тихо, как будто все притаили дыхание, чтобы уходивший не услышал человеческого голоса.