Критикон

На том расстались: премудрая Артемия направилась к престолу своего почета, а двое наших странников – в лабиринт столицы.

Шли они и в приятной беседе восхищались изумительными достоинствами ученой Артемии, вспоминая чудеса, которые им удалось повидать, и благодаря небо за счастье знакомства с нею и пользу, от того полученную. Увлекшись разговором, они и не заметили, как очутились на месте, где им грозила опасность, поджидающая всех, одна из страшнейших бед жизни сей. Увидели они вокруг множество людей, как бы в плен взятых; были там и мужчины и женщины, руки у всех связаны, никто шевельнуться не смеет, а тем временем их обирают дочиста.

– Пропали мы! – ахнул Критило. – Видно, угодили в когти к разбойникам, а на этих столичных дорогах они славятся жестокостью. Конечно, это они грабят, и в этом несчастье было бы счастье, когда бы тем довольствовались; но нет, изверги лишают путников жизни да еще с лица кожу сдирают, так что человека и не узнаешь.

Андренио от страха похолодел, румянец исчез с его щек, дыхание пресеклось. Обретя, наконец, дар речи, он сказал:

– Что ж мы стоим? Почему не убегаем? Спрячемся, чтобы они нас не заметили.

– Слишком поздно! Совет твой истинно фригийский [135], то есть глупый, – отвечал Критило. – Нас уже увидели и кричат нам.

Итак, оба пошли вперед, сами устремились в западню для свободы, в петлю для своей шеи. Смотрят направо, смотрят налево – путников множество несметное, люди всякого звания: дворяне, простолюдины, богачи, бедняки, и женщин немало, все молодые, и у каждого руки к туловищу прикручены, как к позорному столбу. Критило вздыхал, Андренио ахал, оба дивились ужасному зрелищу и не могли понять, где ж эти жестокие разбойники; глядят на одного, глядят на другого – все, сколько ни есть, связаны. Но кто ж их связал? Приметив кого-нибудь со злобным лицом – а таких было большинство, – они начинали его подозревать.

– Не этот ли, – сказал Андренио, – что глядит косо? У него, верно, и душа такая.

– От косого взгляда жди беды, – отвечал Критило, – но я больше опасаюсь вон того, кривого, такие люди никогда ничего не сделают прямо, полагала католическая королева, а она была женщина мудрая. Берегись и того, губастого да языкатого, он губами своими погубит любого. А тот, с приплюснутым носом, жесток и гневлив, лицо желтей айвы, точно мулат-надсмотрщик галерный.

– Может, вон тот, со свирепым взглядом, в нем столько злобы, что за палача сойдет.

– А чего супится этот бровастый, что глядит тучей, грозит бурей?

Услыхали они, кто-то шепелявит, и сказали:

– Ну ясно, всем шипит «ша-ша», чтоб помалкивали и не ерепенились. Нет, верно тот, кто сопит, будто с каждым вздохом кого-нибудь глотает.

Потом бросились наутек от гнусавого, догадавшись, что это гнусный раб Бахуса и Венеры. А там наткнулись еще на худшую образину – этот хрипел так, что без кувшина не разберешь. Кто говорил с сердцем, думали на него; а кто бессердечно – сиречь по-каталонски, – того тоже подозревали. Так осмотрели одного за другим и убедились, что все – потерпевшие, а преступников нет.

– Что за диво? – говорили они. – Столько ограбленных, а где же грабители? Не видно здесь тех, кто обирает, щелкая ножницами; ни тех, кто, обувая, босыми оставляет; ни тех, кто, украшая перьями, ощипывает догола; ни тех, кто, меряя, обмеривает и, взвешивая, обвешивает. Кто тут вымогает, кто берет взаймы, кто взимает долги, кто сажает в яму? Никто никого не укрывает, нет блюстителей правосудия, Нет писцов. Так кто же грабит? Где они, тираны, лишающие людей свободы?

Так говорил Критило. И тут отозвалась величавая красавица, с виду истинный ангел.

– Сейчас иду. Погодите немного, пока свяжу вот этих двух гордецов, они явились раньше вас.

Как я сказал, то была красавица ослепительная, с виду ничуть не грубая, сама учтивость: всем мило улыбалась и весьма подло поступала. Чело ее было скорее гладким, чем ясным. Глаз вроде бы не дурной, а на кого ни взглянет, сглазит. Нос – белый, дым гордыни, видимо, его не закоптил. На щеках розы – и без шипов. Во рту не зубы, а два ряда жемчужин – особенно, когда смеялась над всеми. Так обворожительна была, что даже вязать никого не приходилось, – видом своим всех покоряла. Язык у нее, знать, был сахарный – речь струилась, подобная нектару; дивные руки брали в плен сердца, но, хоть были так прекрасны, руку помощи она не протянула никому, только на каждого махала рукой; в мощных ее объятьях приходилось туго – обнимая, связывала. Короче, по наружности никто бы не счел столь обаятельную особу разбойницей. Была она не одна, ко с летучим эскадроном амазонок, таких же миловидных, приветливых и обходительных; повинуясь приказаниям начальницы, они без устали вязали людей.

Примечательно, что каждого связывали теми путами, коих он сам желал; многие даже имели при себе и сами подавали амазонкам в руки. Одних скручивали золотыми цепями – прочно и надежно; на других надевали кандалы алмазные – еще прочней. Многих опутывали цветочными гирляндами, а иные просили гирлянды из роз, полагая, что нет ничего краше, чем розы на челе и на руках. Одного обкрутили тонким золотистым волоском, и, хоть вначале он посмеивался, вскоре убедился, что волосок этот прочней каната. Женщин, как правило, связывали не веревками, а нитями жемчуга, коралловыми ожерельями, парчовыми шнурами – с виду драгоценными, а по сути бесценными. Храбрецов, даже самого Бернардо [136], после долгого сопротивления оплетали орденской лентой, чем они весьма гордились. И удивительное дело – соратников Бернардо прицепили на свору из плюмажей; оказалось, что узы из перьев тоже весьма прочны. Иные сановные особы требовали, чтобы их вязали шнурками, на коих висели ракушки, ключи да перстни [137], – добиваясь этого с шумом и криком. Для одних находились оковы золотые, для других – железные. Но все узам радовались.

Особенно изумился Критило тому, что, когда не хватало пут, связывали тонкими и слабыми женскими руками весьма могучих мужей. Самого Геркулеса опутали тонкой, истрепанной нитью, а Самсона – несколькими волосками, срезанными с его головы. Одного хотели связать надетой на нем золотой цепью, но он попросил вязать грубой веревкой из эспарто – верх скупости! Его приятелю сковали руки застежкой кошелька, убедив, что она железная. Кого-то окрутили собственной его шеей, длинной, как у аиста; другого – его страусовым желудком; некоторых даже связывали ожерельями из сдобных колец, и так по вкусу им были эти путы, что они пальчики облизывали. Иные сходили с ума от счастья, что их головы увиты лаврами и плющом – и не мудрено, ведь кое-кто трогался с ума, лишь притронувшись к струнам.

Так улыбчивые разбойницы вязали всех, кто шел по этой дороге для всех, – одним накидывали петлю на ноги, другим на шею; опутывали руки, завязывали глаза и влекли за собою всех, зацепив за сердце.

Одна амазонка была, правда, свирепой: кого свяжет, те кусали себе руки, грызли свою плоть и рвали нутро; то, чем другие наслаждались, было для них мукой; чужое блаженство – адом. И еще одна амазонка отличалась жестокостью – стягивала узы так крепко, что проступала кровь; но жертвам это было приятно, они даже слизывали кровь друг у друга. Забавно и то, что, связав столько народу, амазонки уверяли, что не связали ни единой личности.

Вознамерились они так же обойтись с Критило и с Андренио. Спросили, какого рода путами желают те быть связаны. Андренио по молодости решил быстро и попросил, чтобы его связали цветами; ему казалось, что гирлянда – не петля. Критило же, видя, что ускользнуть не удастся, попросил связать себя бумажными лентами, нарезанными из книг, – путы весьма необычные, но тоже путы. Его желание исполнили.

Затем умильная тиранка велела трогаться в путь, и, хоть со стороны чудилось, будто всю эту толпу тащат силком за цепочки, прикрепленные к сердцам, на самом-то деле бедняги шли сами, и тянуть их приходилось лишь чуть-чуть. Некоторые, подгоняемые ветром, даже летели, многие улыбались, кто скользил, кто спотыкался – и все катились по наклонной плоскости.