Критикон

– Да, теперь я понимаю и очень одобряю, – сказал Андренио, – что природа, ничего не упустив из виду, позаботилась так прочно укрепить наше тело; чтобы оно, стремясь вперед, не падало, его удерживают ступни; чтобы не клонилось ни вправо, ни влево, подпирают две ноги. Но ты, думаю, не станешь спорить, что сзади-то нет никакой подпорки, хотя назад падать всего опасней, – ведь руки, обычно такие самоотверженные, тут уж не могут принять на себя удар. Этой беде, мне кажется, можно было помочь: надо бы так расположить ступню, чтобы и сзади и спереди было поровну, – оно бы и симметричней получилось.

– Пустое ты говоришь, – возразила Артемия. – Это лишь дало бы повод не идти вперед в добре. И без того они сплошь да рядом отходят вспять от добродетели, а кабы сама природа дала им опору, что тогда? Вот мы и разобрали человека, вернее его оболочку; что ж до изумительного устройства внутри, до гармонии способностей, до согласия в действии органов, до соответствия склонностей и страстей – оставим сей предмет для высокой философии. Хочу все же, чтобы ты узнал и, узнав, восхитился главным органом человека, основою всех прочих и источником жизни: я разумею сердце.

– Сердце? – переспросил Андренио. – Что это за штука и где оно находится?

– Сердце, – ответила Артемия, – это царь всего тела, потому помещается оно в самой середке, в самом укромном месте, недоступном даже для глаз. И зовется «сердце» по своему месту в середке, да еще потому, что все, что нас сердит, сразу ударяет в него. У сердца тоже две обязанности: во-первых, оно – источник жизни и рассылает живительные Духи во все части тела; но куда важней его способность любить и быть вместилищем любви.

– Вот и я скажу, – заметил Критило, – правильно его назвали «сердце», оно – сердцевина человека, либо крепкая, либо трухлявая, и, подобно фениксу, горит, не сгорая.

– Место сердца в середине, – продолжала Артемия, – ибо в любви надлежит держаться середины; во всем нужна золотая середина, не крайности. Сердце заострено книзу, чтобы меньше соприкасалось с землей, лишь одной точкой – и точка. К небу же, напротив, оно расширяется – оттуда нисходит в него благо, коим лишь небо может его наполнить. Есть у сердца крылья – но не для прохлаждения, а для парения. Цвет его багряный – то багряница милосердия. Питает его кровь наичистейшая, придавая не только крепость, но и благородство. Сердце никогда не бывает обманщиком, но часто – глупцом, ибо вернее пророчит беды, чем радости. Особенно же замечательно, что, в отличие от других частей тела, оно не порождает отбросов, ибо ему назначено пребывать в чистоте телесной и – пуще того – духовной. Посему оно всегда стремится к возвышенному и совершенному.

Так премудрая Артемия рассуждала, а Критило и Андренио восхищались. Но оставим наших странников за этой приятной беседой и посмотрим, на какие козни пошел обманчивый и уже обманутый Фальшемир.

Обозлясь, что из лабиринта его тенет, ему в посрамление, сумели вызволить заблудшего Андренио и других подобных слепцов, да так хитро и с такой угрозой для его, Фальшемира, славы, – замыслил он страшную месть. На помощь призвал Зависть, губительницу добрых и даже доблестных, особу, способную на любую подлость, ибо средь подлых живет; поведал ей свою обиду, расписал беду и повелел посеять в несметных полчищах черни семена раздора. Исполнить это было ей нетрудно – не зря издавна говорят, что злобная пошлость живет и царит среди черни с тех самых пор, как две сестрицы, Лесть и Злоба, покинув лары пустопорожнего своего дома, вылетели вслед за их матерью Зложелательностью искать счастья. Хоть Лести прямота несвойственна, она прямо направилась в столицы мира и там преуспела – себе на пользу, другим во вред; уж так пришлась ко двору, что и дня, и часу не минуло, как при дворе стала любимицей. Злоба тоже сунулась было туда, да неудачно – не желал ее никто видеть и слышать, не смела она слово молвить – а это для нее смерть, – не было ей там волюшки, вот и стала она искать себе места, поняла, бедняга, что столица не для нее, что пора и честь знать, и отправилась честь у людей отымать. Впала в другую крайность, заделалась простолюдинкой, и, глядь, повезло: тотчас стала она идолом всех отъявленных глупцов. И вот с тех пор там она торжествует, уж там языку ее полная воля, нелепым вымыслам раздолье, и всякая ее брехня за истину сходит. Так ее там полюбили, так привязались к ней, что из боязни, как бы ее не украли или не сгубили, надумала чернь упрятать Злобу в свое нутро, где ее всегда находишь, когда и не желаешь.

Так что явилась Зависть в самую пору и давай сеять свою отраву. Стала она подпускать шпильки клеветы против Артемии: это, мол, вторая Цирцея, а то и хуже, потому как надевает личину благодетельницы; Артемия, мол, исказила натуру человеческую, лишила простоты и истинной основательности, подменила манерностью красоту естественную; она, мол, задумала бунт против Природы, хочет отнять у той права старшинства.

– Заметьте, – говорила Зависть, – с тех пор, как появилась эта самозванка, не стало на свете правды, везде подделка и притворство, все не то, чем кажется; такая у этой Артемии повадка – полгода обман да ложь, полгода ложь да обман. Оттого-то и люди нынче не такие, как прежде, в доброе старое время, а оно было не в пример лучше нашего. Нынче и детей-то нет – потому как нет простодушия. Где они, прежние добрые люди, что ходили в одеждах невинности, славные, порядочные люди? Перевелись умудренные опытом старцы, всегда надежные, всегда правдивые, у которых «да» было «да», а «нет» – «нет». Нынче все наоборот, везде злобные, сварливые людишки, везде мошенничество да притворство, лоском именуемое. И у кого лоска этого больше, тому все двери открыты, он и в ратном деле преуспевает и даже в изящной словесности. А детей уж точно не сыщешь: нынче в семилетнем больше коварства, чем прежде в семидесятилетнем. А женщины-то, с головы до пят сплошная ложь, вороны в павлиньих перьях, все чужое, а свой собственный только обман. Самозванная эта королева губит государства, разрушает семьи, транжирит состояния: на наряды да на домов убранство ныне тратят вдвое против прежнего: того, что стоят уборы одной женщины, хватило бы раньше целую деревню одеть. Даже в еде нас испортили – развелись всяческие лакомства да деликатесы, а прежде-то ели по-простому, все натуральное. Хвалится эта Артемия, будто сделала нас личностями, а я скажу – ничтожествами; вечное притворство – не жизнь, а все эти крученые-верченые – не люди. Дела их – ложь, весь их лоск – обман.

И так сумела Зависть разжечь страсти черни, что в некий день поднялся бунт, и все эти людишки, вопя без толку и толкаясь, окружили дворец Артемии с криками: «Смерть колдунье!» И даже пытались поджечь его с четырех углов.

Тут-то поняла мудрая королева, сколь враждебна ей чернь. Призвала она своих друзей. А самые-то знатные, оказалось, ей изменили. Но Артемия себе не изменила и надумала победить силу хитростью. Об удивительном способе, коим одолела она подлую сволочь, об искусной уловке, коей избавилась от полчища невегласов, прочтешь в следующем кризисе.

Кризис X. Неудавшаяся осада

Обычная у нас, у людей, путаница – цель превращают в средство, а средство – в цель; где надо пройти мимо, усаживаются прочно, в середине пути почивать ложатся; начинают с того, чем надо бы кончить, а кончают тем, с чего надо бы начать. Мудрая, прозорливая природа сделала наслажденье средством для всех житейских дел, орудием, облегчающим самые неприятные обязанности; то – великая подмога, умеряющая тяготы жизни. А человек тут и напутал больше всего – став гнуснее скотов, извращая свою природу, он делает наслажденье целью, а жизнь – средством: уже не ест, чтобы жить, но живет, чтобы есть; не отдыхает, чтобы трудиться, но не трудится, чтобы почивать; заботится не о продлении рода, но о продлении распутства; учится не для того, чтобы познать себя, но чтобы не знать себя; говорит не из необходимости, но из удовольствия позлословить. Короче, у него не удовольствие для жизни, но жизнь для удовольствия. И вот почему все порски избрали своим главарем Наслажденье: оно поставщик вожделений, предводитель прихотей, начальник страстей, люди за ним гонятся, и оно каждому бросает его утеху.