Семья Мускат

Он почесал в затылке. Какой смысл изводить себя подобными мыслями? Сердце ныло, в горле стоял ком. Ни один грех не останется безнаказанным, размышлял он.

Вошла Ида, обдав его ароматом духов и кремов. По лихорадочному блеску в глазах он сразу понял, что она выпила что-то крепкое; последнее время у нее появилась привычка приходить к нему выпившей. Она захлопнула дверь и тоненьким, неестественным голоском провозгласила:

— Ты еще не лег или уже спишь, мой повелитель?

— Послушай, Ида, если хочешь, мы можем на этом поставить точку. Прямо сейчас.

— Что тебя тревожит? Великий визирь чем-то недоволен?

— Я еще никогда никому себя не навязывал. И не буду.

— О чем ты? Разве кто-то сказал, что ты себя навязываешь?

— Терпеть не могу эти фокусы, это притворство. Я ухожу.

Он приподнялся. Кушетка под ним жалобно скрипнула.

— Ты что, спятил? Куда ты несешься? Зося подумает, что мы с тобой лишились рассудка.

— Пусть думает что угодно. Всему есть предел.

— Абрам, что с тобой происходит? Это из-за того, что я собираюсь в Париж? Я же еще никуда не еду. Ты ведь знаешь, мне здесь плохо. Я малюю и малюю невесть что и сама не понимаю, на каком я свете. Зачем я пишу картины? Кому они нужны? Мне никогда еще не было так одиноко, как на этой проклятой Праге.

— Я тебя сюда не ссылал. Это не Сибирь, да и я не царь.

— Именно что царь! Сижу и жду тебя каждый вечер, а тебя невесть где черти носят. Не ты ли обещал мне, что разведешься с Хамой и мы поженимся? Из-за тебя я бросила богатого мужа.

— Сколько можно повторять одно и то же! У этой истории вот такая борода!

— Что со мной будет? С годами я не становлюсь моложе и здоровее. Мне так плохо, что приходится пить, чтобы успокоить нервы.

— Еще не хватало, чтобы ты стала пьяницей!

— Перестань кричать. Она слышит каждое слово. Я не в состоянии писать — в этом все дело. У меня нет таланта — рисовать я не умею. Сегодня мне вернули все картины, которые я отправила в галерею. Зося их забрала. Надо мной все смеются.

— Если смеются здесь — что же будет в Париже?

— Пускай смеются. Это ты всюду ходил и говорил, что я — гениальная художница. Чтобы я ушла от мужа.

— Заткнись!

— Ну же, ударь меня! Нет, это не жизнь!

И она с рыданиями бросилась на кровать. В соседней комнате Зося сделала шаг — и замерла на месте. Абрам подумал с минуту, а затем потушил свет. Очередная победа. Сколько таких побед он одержал за тридцать пять лет, что он волочится за женщинами? Он заранее знал, что будет дальше. Они помирятся в темноте, будут целоваться и расточать друг другу ласки, бормотать нежные слова. А потом — строить самые несбыточные планы и любить, самозабвенно любить друг друга. При всей своей усталости, при всех своих болезнях Абрам по-прежнему оставался любовником хоть куда.

На следующий день, в полдень, Абрам сел в трамвай и поехал домой. Было холодно и пасмурно, вот-вот мог начаться снегопад. Солнце, украдкой выглядывавшее из-за туч, было сегодня маленьким и белым, словно заиндевевшим. Под ногами хрустел замерзший снег. С крыш и балконов свисали сосульки. Прохожие скользили по обледеневшим тротуарам. Спотыкались и поскальзывались лошади. Абрам достал из нагрудного кармана зеркальце и взглянул на свое отражение. Лицо желтое, борода всклокочена, под глазами синева. «Я становлюсь похож на старого бродягу», — подумал он. Он с удовольствием бы постригся, постриг бороду и сделал массаж лица у своего цирюльника на Злотой, но задолжал ему три рубля с мелочью. Придется сегодня же заплатить по счетам и найти кого-то, кто дал бы ему снова в долг. Он поддался Зосиным уговорам и съел огромный завтрак — горячие булочки, жареные сосиски, омлет, черный кофе, — и теперь его мучила отрыжка. Ему хотелось поскорей оказаться дома, лечь в постель, отоспаться после бессонной ночи. Но он понимал: скандала с Хамой не миновать. Он знал наизусть все претензии, которые она ему выскажет, все жалобы, которые слетят с ее языка, грубые слова, которыми будет его обзывать, угрозы, которыми попытается запугать. Только об одном молил он Бога: чтобы не было дома дочерей. Он медленно поднялся по лестнице и позвонил в дверь. Перед ним стояла Хама, она была в черном стареньком платье, лицо у нее пожелтело, из родинки на подбородке торчали три волоска. В ее взгляде читалось скорее презрение, чем гнев.

— Господи помоги мне! — вскричала она. — Какой у тебя вид! Краше в гроб кладут!

— Дай мне пройти!

— А кто тебе не дает? Входи. Мне все равно. Я уже отсюда съехала. Вернулась захватить кое-что, только и всего.

Абрам прошел через гостиную в спальню. Дочерей дома не было. В доме царили тишина и беспорядок, какие бывают обычно летом, когда семья выезжает за город. Он скинул пальто и швырнул шляпу на стул. Повалился на кровать и закрыл глаза. «Пусть будет, как будет! Наплевать! Пусть все катится к чертовой матери!» — подумал он и задремал.

Абрам открыл глаза и взглянул на часы. Проспал он не больше десяти минут. Он встал и нетвердыми шагами отправился на поиски Хамы. Жены не было. На письменном столе в маленькой, служившей кабинетом комнатке стоял телефон. Абрам набрал номер Нюни. Подошла Шифра и справилась, кто звонит.

— Это я, Абрам Шапиро, — сказал он. — Как ты, моя голубка? Адаса дома?

— О, это вы, господин Абрам! Да, дома. Сейчас ее позову.

До него донеслись чьи-то голоса, затем кто-то кашлянул, и раздался голос Даши:

— Кто это?

— Даша, это я! Абрам!

— Да, Абрам.

— Какие новости? Как поживаешь? Я хотел поговорить с Адасой.

— Прости, Абрам, но тебе с ней говорить не о чем. Оставь ребенка в покое.

— Ты что, с ума сошла?

— Ты и так уже причинил нам немало неприятностей. Разрушить нашу семью я тебе не дам.

— В чем, черт возьми, дело?

— До свидания.

И Даша бросила трубку.

Абрам в замешательстве поднялся со стула. Морщины у него на лбу словно стали глубже, плечи опустились. «Так вот как обстоит дело, — сказал он вслух. — Они теперь все против меня». И, схватив телефонную книгу, он, что было сил, швырнул ее об пол, подошел к висевшему на стене зеркалу и поднял свой огромный, волосатый кулак. «Ну, держитесь! — проревел он своему отражению. — Идиоты! Дикари!»

И человек в зеркале со всклокоченной бородой и торчащими во все стороны волосами тоже помахал ему кулаком и крикнул в ответ: «Идиоты! Дикари!»

Уходя с Беллой из дому, Хама не питала особой надежды на то, что отец будет рад ее возвращению. Уже много лет реб Мешулам ворчал, что ей давно пора бросить мужа, пустомелю и развратника, и вернуться с дочерьми в отчий дом. И тем не менее Хама знала: стоит ей внять его совету, как он начнет пилить ее, ругать за то, что она не послушала его раньше, обращаться, как с падчерицей. Она была так подавлена, так унижена, что даже не села в дрожки, взяла чемодан со своими вещами, Белла — второй, со своими, и они, точно погорельцы, пошли пешком. Соседи смотрели на них из окна и сочувственно кивали. Из своей комнатушки вышла их проводить дворничиха; она заламывала красные руки и вытирала слезы уголком фартука. Вслед за ними затрусила одноглазая дворняга. Хама заранее отрепетировала, что скажет отцу. «Отец, — скажет она, — мне хватит и корки хлеба — только назад возвращаться не заставляй».

Но получилось все совсем не так, как она ожидала. Когда Наоми вошла к хозяину в кабинет сказать, что Хама со своей старшей дочерью ушла от мужа, у старика на глазах выступили слезы. Он вышел нетвердой походкой на кухню, где Хама ждала с чемоданами, обнял ее и поцеловал — впервые после свадьбы. Поцеловал он и Беллу и сказал:

— Почему вы сидите на кухне? Мой дом — ваш дом.

Говорил он громким голосом, чтобы всем было слышно. Маня, которая до этого сидела на кухне и равнодушно наблюдала за развитием событий, вскочила и взяла чемоданы. Наоми пошла приготовить вновь прибывшим комнату. Роза-Фруметл, которая в это время стояла у окна и бормотала себе под нос утренние молитвы, прочла стих до конца, закрыла молитвенник, поцеловала его и вышла на кухню. Ее глаза излучали сочувствие и скорбь. Она расцеловала Хаму в обе щеки, кивнула Белле и сказала: