Семья Мускат

Сани свернули на Сенаторскую. Часы на башне ратуши показывали без пяти двенадцать. Вскоре сани въехали на Замковую площадь. Слева находился дворец, где в давние времена жили польские короли, а теперь была резиденция русского генерал-губернатора. В воротах, в шинелях, с винтовками с примкнутыми к ним штыками, застыли часовые. Лишь одно окно на верхнем этаже было ярко освещено. Справа, под гору, уходили слабо освещенные газовыми фонарями улицы, в ночное небо упирались фабричные трубы.

Мост, который в дневное время был забит трамваями, повозками и автомобилями, сейчас пустовал. Висла под ним лежала замороженная, покрытая снегом, из-за которого берегов не было видно. В синем тумане и река и город казались написанными маслом на холсте. Абраму не верилось, что каких-нибудь несколько месяцев назад он выделывал курбеты возле мужской купальни, красуясь, демонстрируя всевозможные трюки. На Праге воздух был уже пригородный; Абрам вдыхал дымный запах паровозов, что, свистя и шипя, уносились с двух железнодорожных вокзалов в далекие русские просторы.

Когда сани подъехали к четырехэтажному зданию на маленькой улице, был уже почти час ночи. Абрам протянул вознице рубль серебром и отмахнулся от сдачи. Вышел из саней и позвонил. Появился дворник, огромным ключом открыл ворота и низко наклонился над двадцатикопеечной монетой, которую Абрам вложил ему в руку. Миновав два двора, он вошел наконец в последнее, самое далекое от улицы здание, рядом с конюшней, откуда доносилось лошадиное ржанье. Квартира и студия Иды находились на четвертом этаже.

Абрам поднимался медленно, на каждой площадке останавливаясь передохнуть. Слышно было, как мяукают кошки, стоял густой запах свиного жира и карболки. На ногах у него словно гири повисли, сердце рвалось из груди. Сегодня днем он обедал в ресторане, и от коньяка, рыбы и жареного гуся ему до сих пор было не по себе. «Ай, ай, я себя убиваю, — бормотал он. — Видел бы сейчас меня доктор Минц».

В темноте он нащупал кнопку звонка и через мгновение услышал разнесшуюся по квартире трель. Он подумал, что придется, должно быть, долго ждать, прежде чем Зося, служанка, ему откроет, но нет, ее шаги послышались за дверью, не успел он позвонить. Увидев Абрама, она громко запричитала:

— Пан Абрам! Я не я, если это не пан Абрам!

— Твоя хозяйка уже спит?

— Нет еще. Входите же. Какая радость!

Зосе было уже за тридцать, но выглядела она моложе. Она была вдовой сержанта, умершего в Сибири лет десять назад. Для Иды Прагер Зося была больше чем служанка — она была ее подругой и душеприказчицей. Всякий раз, когда Абрам приходил с подарком Иде, он обязательно приносил что-то и Зосе, полненькой, грудастой женщине с широким лицом, курносым носом и светлыми, зачесанными за уши волосами. Она готовила, стирала белье, мыла полы, шила, штопала — и при этом у нее всегда оставалась масса свободного времени. На досуге Зося читала взахлеб криминальные романы в дешевых серийных изданиях и вдумчиво листала толстую книгу с толкованием снов, которую по ночам прятала под подушку. Она помогла Абраму снять пальто, взяла у него меховую шапку и зонтик. Абрам тяжело дышал, однако устал он не настолько, чтобы забыть хлопнуть ее пониже спины.

— Где же твоя хозяйка? — осведомился он.

— В студии.

Абрам распахнул в студию дверь. Стены были завешаны Идиными картинами, имелся здесь и портрет Абрама. У окон в горшках стояли тропические растения, на столах и низких скамеечках красовались резные фигуры и статуэтки, в орнаментальных стеклянных подсвечниках — красные свечи, на книжных полках валялись журналы и книги. Абрам знал: весь этот художественный беспорядок продуман до мельчайших деталей. Ида, в черном шелковом домашнем платье с широким вышитым поясом и в красных сандалиях, сидела в низком, мягком кресле и курила папиросу в длинном мундштуке. Когда-то она считалась красавицей и получала даже призы на балах. Теперь ей было уже под сорок, и в ее черных, коротко стриженных волосах проступила седина, а под глазами образовались темные круги. Когда она увидела Абрама, уголки ее рта поднялись в напряженной, издевательской улыбке.

— Наконец-то! Герой-любовник! — сказала она по-польски. — Глазам своим не могу поверить!

— Добрый вечер, Ида, дорогая. Как ты сегодня хороша! Как мне повезло, что ты еще не спишь!

— Я уже легла, но потом встала опять. Что это за сигару ты куришь? Вонь чудовищная!

— Ты в своем уме? Это ж гаванская сигара! Пятьдесят копеек за штуку!

— Выбрось ее куда подальше! Какая нечистая сила тебя сюда занесла?

— Опять задираешься? Ты ведь прекрасно знаешь, почему я здесь.

— Мог бы и позвонить. Я ведь тебе не жена как-никак.

Открылась дверь, и вошла Зося. Она надела свежую блузку и тюлевый фартук с кружевами. В волосах торчал гребень. Она улыбнулась Иде и спросила:

— Поесть что-нибудь приготовить?

— Куска в рот взять не могу, хоть убейте, — сказал Абрам.

— Может, стакан чаю?

— Чай — дело другое.

— Дай ему поесть, — распорядилась Ида. — А то он проснется среди ночи от голода и начнет выть.

— Нет, умоляю… — прорычал Абрам. — Доктор строго-настрого запретил мне принимать пищу после десяти вечера.

— Можно подумать, что ты во всем слушаешься докторов.

Зося с сомнением покачала головой и вышла. Абрам поднялся было со стула, но сел опять.

— Что поделываешь? Как себя чувствуешь? — спросил он. — Чего это ты сегодня такая злая?

— Что поделываю? С ума схожу. В студии холод, печка дымит, холсты покрываются копотью — все это выше моих сил.

— Пепи спит?

— Она у отца.

— Не понимаю.

— Он приехал в Варшаву, снял двойной номер в «Бристоле». Настоял, чтобы я отдала ему ребенка.

— И она не противилась?

— Отчего же? Завтра он поведет ее в цирк.

— Скажи, ты получила цветы и конфеты?

— Да, благодарю. Я ведь тебе тысячу раз говорила не посылать мне этих конфет. Видеть их не могу! Что это ты сегодня такой расхристанный? Уж не подрался ли?

— Подрался?! Упаси Бог. Хотя, по правде говоря, есть один человек, которому я бы с удовольствием проломил череп. Герц Яновер позвал меня на спиритический сеанс — Хильда Калишер вызывала духов. И тут, представляешь, врывается Гина и буквально спускает ее с лестницы. У нас с Герцем большие планы, мы собираемся журнал издавать.

— Что еще за журнал? Очередной бред?

— Журнал по самообразованию. Здесь, в Польше, да и в России есть тысячи, сотни тысяч молодых евреев, которые хотят получить образование. Будем учить их ремеслу — нужны ведь и часовщики, и электрики, и механики. Мало ли кто. И все по почте. Потрясающая идея. Я буду главным редактором.

— А я думала, Герц едет в Швейцарию.

— Не получается. Акива отказывается дать ей развод. Кстати, старик хочет силком выдать Адасу замуж.

— А мне-то какое до всего этого дело? Я собираюсь в Париж. Весной. Пепи останется с отцом. Все уже решено.

— Ты его видела? — спросил Абрам, напрягшись.

— Да, мы встречались и всё обговорили. Он будет присылать мне сто рублей в месяц. Пепи пойдет в частную школу.

Она глубоко затянулась и выпустила дым Абраму в лицо. Абрам сидел неподвижно. Затем вынул из кармана носовой платок и вытер лысину. Как всегда, когда он бывал расстроен, виски у него начинали словно пламенеть, наливаться кровью. Он провел рукой по бороде, выбросил сигару и вскинул на Иду свои большие, влажные глаза. Он устал с ней спорить, сил на это у него больше не было. Как ни старался он устранять возникавшие между ними разногласия, она продолжала его пилить. Он хотел что-то сказать, но тут в студию с чаем и чашками вошла Зося. Он начал было, чтобы отвлечься, рассказывать ей анекдот, но на этот раз, чуть ли не впервые в жизни, настроение рассказывать анекдоты у него вдруг пропало.

В Идиной спальне стояли широкая тахта и диван, на стене висели японские гравюры по шелку и пейзажи, из-под абажура, напоминавшего китайский фонарь, тускло светила лампа, на полу лежал толстый ковер. Хотя работала Ида в студии, в спальне сильно пахло скипидаром и масляными красками. Абрам разделся, лег на диван и укрылся пледом. В соответствии с последней гигиенической причудой, маленькая подушечка у него под головой набита была не перьями, а соломой. Ида была на кухне, Зося — в студии: шаркая ногами в туфлях без каблуков, она ходила взад-вперед и, мурлыча что-то себе под нос, убирала чайную посуду. Абрам лежал на спине, ощущая затылком непривычно твердую подушку, и перебирал в голове мрачные мысли. А что, если Хама и в самом деле переедет к отцу? Тогда Копл отберет у него управление домом, и он останется без копейки. А Ида? Она теперь для него, можно считать, потеряна. А дочери? Старшая, Белла, стала вылитой матерью. К ней не ходил ни один шадхан, сваты бегали от нее, как от чумы. Младшая же, Стефа, была девушкой миловидной — но ей не везло. Дважды была она совсем уже близка к помолвке, но оба жениха куда-то подевались. Интересно, что подумает такая, как Стефа, если узнает, что ее отец дома не ночует? Однажды он обнаружил, что она читает «Санина» Арцыбашева. Кто бы мог вообразить? Может, это ей студенты, эти кадеты, присоветовали? Вбили ей в голову всякую чушь. А впрочем, какая, в сущности, разница между Стефой и теми девицами, которых ему самому удалось сбить с пути истинного?