Чистота сердечных сокращений

– Я – в женский, – срывается кто-то с места. – Там две кабины, у меня льготы...

Пятнадцать минут... Терпение на исходе.

Но вот за дверью обрушивается водопад, щёлкает задвижка и, приседая на негнущуюся ногу, в приспущенных кальсонах, придерживая полы узорчатого халата, появляется старик. Сохраняя достоинство, и, как бы делясь радостью обретённой свободы, он прикладывает ладонь к сердцу: рахмат... рахмат...

Очередь, минуту назад готовая растерзать долгого сидельца, почтительно расступается.

...Прогуливаясь после вечернего чая в больничном саду, я набрёл на одиноко сидевшего на скамейке уже знакомого старика. Жестом он пригласил меня присесть.

Минуты две молча улыбаемся друг другу. Можно бы и ограничить этим сердечность общения, но старик всё же заговаривает:

– Горный Бадахшан. Знаешь?

– Только слышал, – отвечаю, не скрывая огорчения.

– Нурек ГЭС! Знаешь?

– Да! Вся страна строила.

– Взрывник... – он небрежно похлопал изуродованное колено.

– А я – на самосвале. Саяно-Шушенская ГЭС. Слыхал?

– Саян-Шуша! Слыхал! – глаза его блеснули слезой, будто после долгой разлуки увидел крыши родного кишлака.

– Так от дома далеко... Зачем?

– Дом нет... Война, – старик печально умолк и отвернулся.

На следующий день снова встретил его – в окружении шумной толпы родственников. Я насчитал семнадцать человек: пожилые мужчины в костюмах, их жёны, дети, внуки.

Завидев меня, старик поднял руку:

– Саян-Шуша! Земляк!

19.06.2010 г.

ПУТЕЙЦЫ

Застиранный халат, обшлага рукавов махрятся на сгибах. Новые, «на выход», тапки в красную клетку. В руках мелко-мелко дрожит тарелка с кашей.

Половину порционного масла намазывает на хлеб. Остальное – старательно, деловито втирает в кашу, перемешивает – и снова. Наконец, пробует: хорошо. Поднимает на меня строгие глаза. Может, я громко хлебаю?..

– Вот так раствор мешаешь, – обращается ко мне, – а он проходит и – обязательно: ты, Матильда, лопатой-то, знызу – вверьх, знызу – вверьх... И рукой... Чёрт приставучий! Знызу – вверьх... и рукой. Ну, как ты думаешь?

Женщина проглатывает кашу – ложку, другую. И, не дождавшись ответа, продолжает, по-прежнему, обращаясь ко мне. Наверное, потому, что новенький...

– Лопата совковая, что корыто... Раствор морозцем... А ты его, бетономешалка пятнадцати годков, полуголодная, тощим животом – знызу – вверьх, знызу да вверьх... Руки сводит. Слёзы... в бадью...

– Чой-то, Мань, распричиталась? Нашла что вспоминать! Лет шестьдесят как... Считай, и не было... – подаёт голос соседка. Она почти доела кашу.

– Вы, девки, совсем человека заморочили, поесть не дадут... Он, что? Не видел? Тоже, небось, поездил... Шпалы таскать, костыли бить – не слаще твоего раствору, Мань. Да что там! Одни бабы... по всей матушке...

Пока обменивались мнениями, Матильда не сводила с меня глаз. Я уж, признаться, решил – может, приняла за кого? Или катаракта?

– Вас, примерно, как зовут? – неожиданно спрашивает.

– Юрий меня...

– Во! Видишь – Юрей, – обрадовалась. – А то – Тигран. Нарядчик был, прости господи... Зверям зверь. Всю бригаду, сорок девок, перебрал. Добрался до меня... Вступились. В яму, да бадью раствора... со моими со слёзками. Нас долго таскали. Страх – до се... Веришь?

Опять не успел с ответом: до того ярко представился насильник Тигран... таким справедливым возмездие...

– Всяко бывало... – закругляет тему соседка. – Одно слово, путейцы... Чего там...

– Путин-то, небось, железной дорогой не ездит. А, бабы? – третья, похоже, глуховата. – Всё на этих... как их?

Утёрли сморщенные губы. Печенье к чаю – в кармашек: в палате попьют. Поклонились и нехотя подались...

– На обед-то придёшь, Юрей? – улыбнулась Матильда. – Я и место займу. Приходи. А то... всё каша да каша.

18.06.2010 г.

С ЛЮБОВЬЮ. Ю.

В верхушках яблонь, перепархивая с ветки на ветку, словно играя в догонялки, встречали солнце две птахи, птички-невелички – чуть больше воробышка. Грудка серо-розовая, по плечам тёмные полосы, на крыльях – жёлтая кайма, хохолок задорный. Раньше не видела таких.

– Фью-ить... фью-ить, – коротко, нежно звали гостьи друг дружку.

– Кто будете, славные пичуги? – приветливо подсвистнула им, как сумела. Птахи умолкли на миг – слушали – и снова: фью-ить, фью-ить... лети к нам.

– Добрый знак, – улыбнулась, направляясь к душевой, в уголок сада.

Стоя под струями неостывшей за ночь воды, наслаждаясь прохладой, обтекавшей горячее, налитое тело, всем существом своим чувствовала она знобящий неутихающий восторг, и по лицу её вместе с водой стекали слёзы счастья... Тело звенело изнутри как сосуд, по которому провели пальцем.

– ...белой акации гроздья душистые... – сначала тихонько, потом всё громче, не сдерживаясь, заводясь, пела, запрокинув голову. Как слитно, на два голоса, выводили они этот романс... Как он был ласков, нежен... Лапонька, ластонька, шептал ночью. Утром-то как назовёт?

Босая, в халатике на мокрое тело, прошлёпала росистой тропкой – посмотреть на баклажаны. Раздвинув густую листву, огладила сизоватые, ещё не спелые плоды:

– Солнышка мало? Ладно, мои хорошие, на рынок сбегаю...

На крыльце лениво растянулся Афанасий.

– Брысь, бездельник! – шуганула разожравшегося кота. – Подглядывал? Подслушивал? – Тому и мяукнуть лень, только глянул искоса.

Проходя мимо спальни, воровато заглянула: спит... разметался... На короткую минутку ослабели ноги, на верхней губе выступили капельки... Овладев собой, задёрнула занавеску, сквозь которую уже пробивалось солнце, и тихонько прикрыла дверь.

– Пусть поспит всласть... Замотала мужика, кобыла....

На выход принарядилась: жёлтый, в красных маках, сарафан, белые новые босоножки. Золотистые волосы небрежно забрала в пышный хвост, чуть-чуть мазнула помадой губы, и, довольно оглядев себя в зеркале, легко сбежала по ступенькам.

– Чтоб никто... – наказала Афанасию. Кот послушно зажмурил сонные глаза.

За калиткой на скамейке – ни свет, ни заря – бабки-соседушки. Как на посту. Всё им надо – куды пошла, пошто нарядилась буден день... Выставились... Будто щупали: ладная, рослая, пригожая.

– Никак, на танцы собралась? – с ехидством пропела одна.

– Та не-е. В баню она...

– Привет, охрана! На смену заступили? – улыбнулась белозубо, а в глазах, присмотреться, занозинка вострая: не замай! – Смотрите в оба! – и, переложив корзину с руки на руку, поспешила своей дорогой, сплёвывая через левое плечо: чтоб вам... повылазило.

Соседки переглянулись

– Кошка сытая... Так бы и повалилась...

– А замок-то не закрыла... Пошто? То-то и дело…

– А ну, бабоньки, подходи! Глянь, какая! Свежая! Берём недорого! – Зазывают, спорят, беззлобно переругиваются. Галдёж, толкотня.

Проворно обежав овощные ряды, она отобрала с полдюжины глянцевых, иссиня чёрных баклажан (скоро и свои будут!), купила золотистого ростовского луку, крымского перца, выбрала в мясном ряду парной баранинки на рёбрышках, спустилась в прохладную, как погреб, лавку кавказцев – за свежим сыром.

– Красавица! Возьми вино! – встречают на пороге. – «Саперави» хочшь? «Изабелла» хочшь? Кувшин дару, домой несу, хочшь?

– Вино у меня своё! – улыбается она задорно.

– О, шени генацвале!.. Вино у тебя своё... Дай бог тебе счастья!

На выходе с рынка купила пышную, тёплую паляницу, обернула рушничком.

Сонная мускусная тишина разливалась по дому. Афанасий, потягиваясь, смачно облизнул усы: сейчас хозяйка вкусненького даст, с рынка...

– Ах вы... сони! – Она прошла в кухню, надела фартук. Та-а-к... Баранину окропить пообильней винным уксусом, побольше зелени, лука... Нарезать кольцами баклажаны, перец... И – в духовку.