Алкоголики

Вчера он едва не приступил к лечению. Все инструменты были готовы, а простыни сняты с нужного места. И тут подкрался доктор Мэрфи и спросил, какого черта он тут делает.

Руфус объяснил, дал свой диагноз. Он был убежден, что частицы больного мозга пациента бродят у него в организме, причиняя бедняге беспокойство. Совершенно очевидно, что ему следует прописать курс промываний толстой кишки.

Доктор Мэрфи перевернул тазик с теплой мыльной водой. Он посоветовал Руфусу засунуть этот дерьмосос (подумать только, так обозвать медицинский инструмент!)в собственный зад. А потом заявил, что, если Руфус не перестанет идиотничать и валять дурака (разве врач может так выражаться!),он лично даст ему пинка в его треклятый зад, чтобы тот летел аж до Беверли-Хиллз.

Хорошенькое дело, мрачно думал Руфус, потягивая кофе. Чтобы профессионал так разговаривал с коллегой. Да уж, нечего сказать... Тут он почувствовал, что на него смотрит повариха Жозефина, и сменил подавленный вид на хмурую сосредоточенность. Он знал о ее необычайной смешливости.

Достав из кармана белой куртки крошечный стетоскоп, он поочередно подул в обе трубки и повесил его себе на шею. Подперев подбородок одной рукой, он сунул другую за пазуху, приняв позу Наполеона, впрочем весьма удобную и для почесывания. Жозефина захихикала.

Глава 3

В годы Первой мировой войны о генерале с уверенностью говорили как о кандидате в вице-президенты.

В гремящие двадцатые он был председателем совета директоров корпорации с оборотом в сто миллионов долларов.

В начале тридцатых три пресс-службы и целый ряд общенациональных газет цитировали его высказывания: «Да, я свято верю, дорогие сограждане, что все мы должны затянуть пояса и уповать на Всевышнего, и тогда мы выйдем из кризиса еще более сильными и непобедимыми».

В начале сороковых, когда разразилась Вторая мировая война...

В сущности, он не сделал ничего плохого. Ничего такого, что можно считать непростительным или заслуживающим кары. Дело было не столько в его поступках, сколько во времени, когда он их совершал: художник Время изобразил его на фоне хаоса, исказив естественные черты, скрыв достоинства и преувеличив недостатки.

Он годами находился в центре внимания. Оставался он там и сейчас — единственно узнаваемая фигура на картине. В конце концов известность сыграла с ним злую шутку, и самолеты, случайно сбитые своими, сделали его символом Пёрл-Харбора, Батана и всей Филиппинской кампании. Возможно, генерал зашел слишком далеко. Возможно, потери значительно превышали достижения. А может быть, и нет. Это не имело значения. Время повернуло колесо фортуны, и стрелка остановилась прямо против генерала. Он оказался повинен не просто в одной или нескольких сомнительных акциях, но во всей ужасающей трагедии войны.

Но поскольку он ничего не сделал, во всяком случае ничего плохого, то и с ним ничего не сделали, по крайней мере ничего плохого. По прибытии в Вашингтон он был арестован и отдан под суд. Его даже не отправили в отставку. Да, действительно, было несколько официальных сообщений, в которых говорилось, что проводится тщательное расследование его действий и «со временем будут приняты соответствующие меры». Несколько месяцев со страниц газет не сходили рассказы о происшедшем, но они никогда не носили обвинительного характера — только сведения о числе погибших, раненых и попавших в плен, а также упоминания о том, что степень ответственности генерала изучается.

Потом ветры войны поменяли направление, и поток газетных сообщений иссяк. Но дело генерала по-прежнему находилось в процессе расследования, а сам он оставался под подозрением и не получал жалованья. Тогда он стал просить суда. Он его требовал. Его имя вернулось на страницы газет, но лишь на день; крупные заголовки на первых полосах, весьма ироничные по тону, карикатуры в редакционных статьях, на которых брызжущий слюной идиот со шпорами потрясает окровавленным кулаком перед носом у Джона Публики.

Но суда он так и не дождался. Как уже упоминалось, генерал никак не пострадал.

Война закончилась. Власти обратили свой раздраженный взор на генеральское «дело». Восстановить его в звании? Начать все с чистого листа? Невозможно. Будет протестовать общественность. Да и генерал стал просто невозможен. Совсем спился, бедняга. Ну и дела! «А вы читали статью, которую он написал для этого грязного журнальчика? Какая низость! Вряд ли ему хорошо заплатили за эту стряпню...»

За пятьдесят лет военной службы в документы генерала закралась неточность. Совсем незначительная ошибка, скорее описка, которую в свое время никто не заметил, включая и самого генерала. Но сейчас, когда с ним надо было что-то делать, не посягая при этом на его свободу, ошибка эта подсказала выход из положения.

Неточность была в его послужном списке, в интервале между капитаном и майором; таким образом, она распространялась на все более высокие звания, вплоть до теперешнего. Немного странно? Но дело это вообще было темным. Короче говоря, по единодушному решению все его звания, следовавшие за капитаном, были признаны недействительными.

Поскольку генерал уже достиг соответствующего возраста, его без всякого сожаления отправили в отставку с пенсией, полагающейся для его последнего звания, то есть три четверти месячного жалованья капитана. Итак, дело было закрыто вполне достойным образом и даже не без гуманности. Ибо, как заметило некое высокопоставленное лицо, с такими деньгами бедняга еще сможет кое-как держаться. Если же дать больше, он быстро сопьется и протянет ноги.

Утром того дня, в который произошли все описываемые события, генерал сидел на вымощенной плитами террасе, придвинув свое кресло-каталку к перилам, чтобы лучше видеть, как док поднимается с берега на утес. Тот факт, что доктор предпочитает с трудом и риском для жизни карабкаться по камням, вместо того чтобы воспользоваться лестницей, кое-кому мог бы показаться верхом идиотизма. Но генерал так не считал. В его варикозном полуразрушенном мозгу любые действия доктора Мэрфи почти никогда не встречали осуждения.

— Очень милый человек, — пробормотал генерал. — Надо ему напомнить... Очень милый.

Доктор Мэрфи перегнулся через перила, немного передохнул и пошел в глубь террасы, вытирая костистое лицо тонкой жилистой рукой. Подойдя к генералу, он наклонился и осторожно натянул тапочку на его озябшую голую ступню. Потом, подтащив циновку, сел рядом и понимающе усмехнулся, уважительно глядя в лицо старику.

— Плохо спали, да, генерал?

— Что? — Генерал неуверенно моргнул. — Нет, что вы. Я спал очень хорошо, доктор.

— Прекрасно! — произнес доктор Мэрфи. — Ну, теперь вы убедились? Согласитесь, что я был прав насчет этого письма.

— Ну да... — генерал пошарил в кармане халата, — я хотел попросить... Вы не будете возражать...

Доктор Мэрфи вытащил письмо из кармана и осторожно развернул.

— Вот, — сказал он, — написано черным по белому. «Мы с большим удовольствием прочитали вашу рукопись. Благодарим, что вы дали нам возможность с ней ознакомиться».Достаточно ясно сказано. Как еще можно это истолковать?

— А... вы думаете, это не просто формальность? Может, они это только из вежливости?

— Ха! — сказал доктор Мэрфи.

— Это не в их духе, да? — с надеждой спросил генерал. — Они ведь обычно не церемонятся?

Доктор энергично кивнул:

— Если эти люди говорят, что им что-то нравится, они действительно имеют это в виду!

— Но... э... ведь они ее не взяли?..

— У них не было возможности.Им понравилось, и они благодарны вам за нее, но... ну, вот сами прочитайте: «В настоящее время мы не можем ее напечатать». В настоящеевремя, понимаете? Дайте им отсрочку, генерал. Не бросайте свою рукопись; поработайте еще над ней, вставьте пару анекдотцев, из тех, что вы мне рассказывали. А потом пошлите ее опять, и вы увидите, как они в нее вцепятся, ей-богу!