Пастор ущелья Джекмана

Внезапно среди всех этих буйств, ругательств и пьяных выкриков люди стали различать негромкий монотонный голос, который, казалось, служил фоном для всех других звуков и прорезался при каждом затишье в пьяном гвалте. Мало-помалу люди стали смолкать и прислушиваться, пока наконец гам не утих совсем, и все взоры устремились в том направлении, откуда исходил поток негромких слов. Там, верхом на бочке, сидел последний новосел ущелья Джекмана Элайес Б. Хопкинс с добродушной улыбкой на решительном лице. В руке он держал раскрытую Библию и читал вслух выбранный им наугад отрывок из Апокалипсиса, если память мне не изменяет. Текст был абсолютно случайным и не имел ни малейшего отношения к происходящему в питейном доме, но Хопкинс с набожным видом усердно читал его, слегка покачивая левой рукой в такт произносимым фразам.

Эта выходка была встречена общим хохотом и аплодисментами обитателей ущелья, которые с одобрительным ропотом сгрудились вокруг бочки, полагая, что являются свидетелями какого-то замысловатого розыгрыша и вот-вот их угостят чем-нибудь наподобие пародийной проповеди или шуточного поучения.

Чтец, однако, завершив главу, безмятежно приступил к чтению другой, а покончив с ней, стал читать следующую, и бражники решили, что шутка его несколько затянулась. Когда же Хопкинс начал новую главу, они еще более утвердились в своем мнении, и со всех сторон хором зазвучали грозные выкрики, призывающие заткнуть чтецу глотку или сбросить его с бочки. Невзирая на эти выкрики и улюлюканье, Элайес Б. Хопкинс упорно продолжал читать Апокалипсис, по-прежнему сохраняя невозмутимый и довольный вид, словно поднявшийся вокруг галдеж был для него приятнее всяких аплодисментов. Вскоре в бочку громко ударил брошенный кем-то сапог, затем другой, еще один пронесся у головы новоявленного пастора. Но тут в события вмешались наиболее благонравные старатели и встали на защиту мира и порядка. К ним, как это ни странно, присоединились упоминавшиеся выше Мол и Филлипс, которые приняли сторону щуплого чтеца Священного писания.

— Хопкинс — малый что надо, — пояснил этот шаг Филлипс, своей громоздкой фигурой в красной рубахе заслонивший от толпы объект всеобщего гнева. — Он человек другого, чем мы, склада, однако не мешает нам оставаться при своих мнениях и высказывать их, сидя на бочке или где-нибудь еще, коли уж так хочется, и негоже швыряться сапогами там, где можно обойтись словами. Если этого чудака кто-нибудь хоть пальцем тронет, мы с Молом вступимся и воздадим обидчику по заслугам.

Красноречие Филлипса подавило самые явные проявления неудовольствия толпы, и жаждущие беспорядка решили было опять возобновить прерванную попойку, не замечая изливаемых на них потоков Священного писания, однако эта попытка оказалась безнадежной. Те из бражников, что были пьянее всех, уснули под монотонное бормотание, другие, бросая мрачные взгляды на чтеца, продолжавшего как ни в чем не бывало сидеть на бочке, решили разойтись по своим хижинам. Когда остались самые спокойные представители публики, Хопкинс встал, закрыл книгу, педантично отметив карандашом то место, где он остановился, и слез с бочки.

— Завтра вечером, ребята, — тихим голосом объявил он, — я возобновлю чтение с девятого стиха главы пятнадцатой Апокалипсиса, — и, не обращая внимания на наши поздравления, удалился с видом человека, исполнившего свой священный долг.

Обнаружилось, что слова его не были пустой угрозой. На следующий вечер, едва только в питейном баре начала собираться толпа, он снова оказался на бочке и с прежней решительностью принялся монотонно читать Библию, запинаясь, проглатывая целые предложения, но, хотя и не без усилий, все же пробираясь от одной главы к следующей. Смех, угрозы, насмешки — все средства, за исключением прямого насилия, были использованы с целью остановить его, но оказались одинаково безуспешными.

Вскорости мы заметили в его действиях определенную методу. Покуда царила тишина или разговор сохранял невинный характер, Хопкинс молчал. Стоило, однако, прозвучать одному-единственному богохульству, как чтение Библии возобновлялось примерно на четверть часа. Затем он замолкал, но при малейшей провокации в виде брани или божбы снова принимался читать. На другой вечер он читал почти без перерывов, поскольку язык, которым пользовалась другая сторона, был все еще весьма вольным, хотя уже и не в такой степени, как накануне.

Свою кампанию Элайес Б. Хопкинс вел больше месяца. Так и сидел он каждый божий вечер, держа раскрытую книжку на колене, и при малейшем внешнем поводе — словно музыкальная шкатулка от прикосновения к пружинке — начинал свою работу. Его монотонное бормотание стало невыносимым, избежать его можно было, лишь согласившись соблюдать кодекс поведения, предложенный новоявленным пастором. На хронических сквернословов общество стало смотреть с осуждением, ибо наказание за их прегрешения падало на всех. В конце второй недели чтец большей частью молчал, а к концу месяца его пост превратился в синекуру.

Никогда прежде революция нравов не происходила так быстро и в такой полноте. Свои принципы наш пастор проводил и в будничную жизнь. Можно было видеть, как, услышав неосторожное слово, произнесенное в сердцах каким-нибудь старателем, пастор с Библией в руках бросался к нарушителю и, взгромоздившись на кучу красной глины, возвышающуюся над участком грешника, монотонно бубнил от первой до последней буквы все генеалогическое древо из начала Ветхого завета, причем делалось это с таким серьезным и внушительным видом, словно указанный отрывок имел прямое отношение к данной ситуации.

Со временем ругательство стало у нас редкостью, пьянство тоже пошло на убыль. Случайные путники, попадая транзитом в ущелье, диву давались: откуда то благочестие, в котором мы пребывали? Слухи об этом доходили до самого Балларата, порождая там различные кривотолки.

Некоторые черты, присущие Хопкинсу, как нельзя более способствовали успеху миссии, которую он возложил на себя. Человек абсолютно безгрешный не смог бы обрести необходимой для такой работы общей почвы с окружающими и завоевать симпатии своей паствы. Узнав Элайеса Б. Хопкинса поближе, мы обнаружили, что, несмотря на все благочестие, в нем нет-нет да и проглянет закваска старого грешника, из чего следовало, что в прошлом пути нашего пастора не всегда расходились со стезями порока. Он не был трезвенником. Напротив, напитки себе выбирал с большим знанием дела, а стаканчик опрокидывал в глотку привычным жестом. В покер сражался мастерски, и мало кому удавалось осилить его в «юкер до последних штанов». В компании с бывшими смутьянами Филлипсом и Молом он мог, бывало, играть по нескольку часов в полной гармонии, если только неудачный расклад карт не исторгал ругательства у какого-нибудь несдержанного его партнера. На первый случай на лице пастора возникала обиженная улыбка, и он обращал на виновного укоризненный взгляд. При повторном нарушении пастор брался за Библию, и в этот вечер игре приходил конец.

Мы убедились и в том, что он отлично владеет оружием. Однажды, когда мы, выйдя из бара Адамсов, практиковались в стрельбе по пустой бутылке из-под бренди, пастор взял у одного из нас револьвер и влепил пулю в самую середку бутылки с расстояния двадцати четырех шагов.

И вообще за что бы он ни брался, почти все выходило у него так, что любо-дорого смотреть. Но только не добыча золота. Он был самый что ни на есть никудышный старатель во всей Австралии. Его полотняная сумка, лежащая на полке склада Уобэрна, с фамилией, выведенной печатными буквами, являла собой жалкое зрелище. К ней никто не прикасался, и она была пуста, тогда как сумки других старателей ежедневно пополнялись, а многие обрели уже солидную округлость форм, ибо недели бежали одна за другой, близилось время отправки золотого фургона на Балларат. По нашим подсчетам, на складе скопилось столько золота, сколько никогда прежде не конвоировалось за один раз из ущелья Джекмана.

Хотя Элайес Б. Хопкинс, очевидно, по-своему тихо радовался чудесной перемене, которую он произвел в нашем лагере, его удовлетворение не было достаточно глубоким и полным. Для полноты счастья ему кое-чего не хватало, и в один прекрасный вечер он раскрыл нам свою душу.